Книга Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху 1920-1930-е годы - Георгий Андреевский

Люди, склонные к однополой любви, ревнуют своих возлюбленных не меньше, чем их разнополые собратья. Вот какой странный случай произошел 22 января 1937 года в квартире 189 дома 6 по Мантулинской улице. В двенадцать часов дня в ней собрались на чаепитие старушка Ульяна Воробейкова и молодые женщины: Муза Авдеева, Людмила Белякова и Надежда Черноусова. Надежда Черноусова принесла торт. Сама его разрезала, разложила на тарелочки и поставила на стол. Воробейкова и Авдеева съели по кусочку. Белякова есть торт не хотела, но Черноусова ее уговорила. Не успели Воробейкова, Авдеева и Белякова допить чай, как уснули. Черноусова вызвала «скорую помощь». Воробейкова и Авдеева вскоре пришли в себя, а Белякова умерла через двадцать минут после того, как ее доставили в Боткинскую больницу. Сначала все решили, что она отравилась тортом. Торт исследовали. Оказалось, что он посыпан морфием. Начали было подозревать фабрику «Моссельпром», изготовившую торт, но когда установили, что морфий имеется не только на его поверхности, но и на разрезах, грешить на фабрику не стали. Ясно было одно: убийца находилась за столом и была это, вероятнее всего, Надежда Черноусова, которая и торт принесла, и сама не пострадала. К тому же выяснилось, что раньше она работала в больнице и имела возможность достать морфий. Когда стали допрашивать свидетелей и, в частности, родителей Беляковой, то выяснилось, что между Черноусовой и Беляковой были необычные отношения. Надежда слишком явно опекала Людмилу, ревновала ее, не давала ей знакомиться с мальчиками. Людмила подчинялась ей. Окружающие замечали, что подруги были чересчур ласковы друг с другом. Особую активность в ласках проявляла Надежда. Она при всех целовала Людмилу, и у нее при этом загорались глаза. Бывало, она щипала Людмилу, устраивала ей сцены ревности. Людмила тяготилась влюбленностью в нее Надежды, но поделать ничего не могла — Надежда подчинила ее своей воле. Выяснилось также, что, измученная своим патологическим влечением и не видя возможности связать свою жизнь с Людмилой, Надежда Черноусова предложила Людмиле Беляковой покончить с собой: отравить сначала ее, а потом отравиться самой. Как мы видим, половину этого замысла Черноусова осуществила. Московский городской суд приговорил ее к десяти годам лишения свободы.

Когда-то, до революции, убийство из ревности называли убийством на романтической почве. В советское время на этот мотив стали смотреть как на низменный. В нем усматривали покушение на право государства вмешиваться в частную жизнь людей. В статье «Уголовное право и психология. Роль мотива в уголовном праве», опубликованной в 1925 году в журнале «Право и жизнь», Г. С. Фельдштейн писал: «Ревность в своей основе является комбинацией эгоизма и злобы… половая ревность является, несомненно, пережитком стремления к полному обладанию другим лицом и использованию его. Это чувство не может при развитом состоянии общества считаться заслуживающим особой охраны и культивированию его. Мы должны видеть в ней реализацию мотива антисоциального, подсказываемого эгоизмом, злобностью как его вероятными источниками… Ст. ст. 142 и 144 УК РСФСР ставят ревность в ряд с другими низменными мотивами, если только убийство, совершенное из ревности, не осуществляется под влиянием сильного душевного волнения». Наверное, ревность — это прежде всего уязвленное самолюбие, а в самолюбии можно найти и эгоизм. Но какая же это ревность, если нет сильного душевного волнения?

Убийство на дуэли Верховный суд РСФСР также посчитал убийством из низменных побуждений. Поводом к такому суждению послужила дуэль между Тертовым и Дьяконовым, произошедшая в светлую ночь на 1 июля 1923 года в Нескучном саду. Дьяконов, бывший прапорщик царской армии, учился в военной академии. Он страстно влюбился в Тамару Мечабелли. У нее были матовая смуглая кожа с нежным румянцем на щеках и большие глаза цвета мокрой черной смородины с голубыми белками. Тамара не любила Дьяконова, и он это понимал. Жить без нее он не мог, но и смерть означала для него вечную разлуку с ней. Так и существовал он, не зная, к какому из двух берегов — жизни или смерти — пристать. Он казался себе жалким, как барон Тузенбах из чеховских «Трех сестер». Ощущение это усиливал некий Тертов, в котором Дьяконов видел Соленого, персонажа той же драмы. Тертов в свое время был «отчаянный рубака». Он не служил в разбитой царской армии, а с восемнадцати лет сражался на баррикадах Питера и Москвы. Он побывал на многих фронтах Гражданской войны, имел одиннадцать ранений. За свою недолгую жизнь он успел побыть поваренком, актером, техником, кочегаром, шахтером. Дьяконов в чем-то завидовал ему и от этого еще больше ревновал к Мечабелли. Как-то, обидевшись на очередную шутку Тертова, он не сдержался и чуть было не застрелил его. Тамара успела отвести его руку. Дьяконов понял, что она любит Тертова и тот теперь обязан ей своим спасением. Это был тупик. Как ни велика была земля, а места на ней для него и Тертова не хватало. Убить Тертова из-за угла значило навсегда пасть в глазах любимой им женщины. Застрелиться, сдав Тамару без боя Тертову, он тоже не мог. Оставалось одно: вверить свою судьбу провидению, Богу, и будь что будет. Дуэль состоялась, и Дьяконов на ней был убит. Тертов пришел в милицию и обо всем рассказал.

Суд признал Тертова виновным. В приговоре он обрушился на «мещанскую психологию» кругов, в которых вращался Тертов, возмущался «славными традициями худшей части царского офицерства», но, вспомнив о том, что Дьяконов угрожал Тертову и даже стрелял в него в квартире Мечабелли, смилостивился и назначил ему наказание в виде полутора лет лишения свободы. Верховный суд, хотя и приравнял ревность к корысти и другим низменным побуждениям, отменять приговор за мягкостью назначенного Тертову наказания не стал.

Но не только ревность вызывала споры у судей и законодателей. В 1922 году они много спорили по поводу сострадания. Дело в том, что в примечании к статье 143 действовавшего тогда Уголовного кодекса говорилось о том, что убийство, совершенное по настоянию убитого из чувства сострадания, законом не карается. Появление такого пункта закона в эпоху голода и разрухи, когда людей лечить было некому да и нечем, понятно. Однако затруднения, в которые ставили при этом следственные органы лица, совершившие подобные убийства, были очевидны. Нелегко было опровергнуть утверждение убийцы о том, что он действовал из чувства сострадания.

В одной из дискуссий по этому вопросу Юрий Ларин, о котором мы уже упоминали, сослался на собственный пример. «Я, — сказал он, — болен высыханием мускулов. Через несколько лет я должен умереть». Кто-то после этих слов тихо пробурчал: «Через несколько лет мы все помрем», а Ларин, не расслышав замечания, продолжал: «Если я попрошу министра нашего здравоохранения товарища Семашко дать мне яду, то выйдет так, что вы будете его судить за то, что он избавил меня от страданий по моей собственной просьбе?» — «Не будем», — послышались голоса, а кто-то добавил: «Зачем обращаться к Семашко? Неужели этот вопрос нельзя решить самому?» Дискуссия закончилась тем, что примечание было исключено.

Убийства из ревности, из сострадания волновали граждан больше, если можно так выразиться, с литературной стороны. Не такое уж большое количество людей чувствовало себя в смертельной опасности, не соблюдая супружескую верность или, лучше сказать, соблюдая супружескую неверность. Больший страх внушали убийства из корысти, убийства без всякой видимой причины. Их совершали сумасшедшие, которых было не так уж мало. Тяжелые, голодные годы дали себя знать и в этом. Поэтому даже бедный человек не чувствовал себя в полной безопасности, а о богатом и говорить нечего. Ну могла ли подумать бедная Мария Суматохина о том, что скоро придет ее смерть, когда во дворе дома 7 по Зачатьевскому переулку ее позвала к себе в комнату Головина? А ведь именно так и случилось. Оказывается, сожитель Головиной потерял квитанцию на сданные им казенные деньги (а может быть, просто пропил их), и его нужно было выручать. Пришедшую к ней Суматохину Головина убила, труп ее расчленила и закопала во дворе в снег. Пальто же (ничего более ценного у Суматохиной не было) продала за два червонца, которые и отдала сожителю. И, уж конечно, не ожидал гибели от руки убийцы шестнадцатилетний Фома Федоров, когда осенним вечером 1925 года ютился на Вокзальной (Комсомольской) площади, страдая от голода и холода. Ни врагов, ни копейки денег у него не было. Смерть подошла к нему в виде тихой старушки. («Набожная», — еще подумал мальчик) Старушка наклонилась и ласково так спросила: «Что, сынок, плохо тебе?» — «Плохо, — ответил Фома, — очень есть хочется». — «Пойдем со мной, я тебя накормлю», — сказала старушка. Федоров встал и поплелся за ней, с трудом волоча ноги. Ему показалось, что они шли очень долго. Наконец вошли в какие-то ворота, за ними деревья, кусты. Запахло сыростью и прелыми листьями. «Как на кладбище», — подумал мальчик и тут в самом деле разглядел в темноте каменные надгробия. Остановился, но тут же услышал добрый голос: «Пойдем, милый, не бойся». Он пошел. Подошли к какой-то могиле. «Садись, — сказал голос, но, как ему показалось, уже не такой ласковый. — Вот я тебя сейчас и накормлю». У Фомы что-то екнуло в животе и во рту стало мокро, а силы совсем покинули его. В просвете между тучами появилась луна. Старушка возилась, что-то доставая из сумки. Он поднял голову и увидел над собой вместо доброго, участливого лица пустые старушечьи глаза и два торчащих зуба на обнажившейся нижней челюсти. Блеснул клинок ножа, и тут же он ощутил боль, потом еще и еще.