Книга Петр Иванович - Альберт Бехтольд

В воскресенье, сразу после завтрака, Маньин говорит:

– Итак, отправимся все втроем на прогулку. Куда пойдем?

Он уже совсем пришел в себя после недавнего дебоша, снова великолепно выглядит: перед вами элегантный барин, с уст которого никогда не слетало ни одно скверное слово.

Ребман с большим удовольствием остался бы наедине с Пьером – им вдвоем гораздо лучше.

– Что, снова пешком? – спрашивает он.

– Нет-нет, возьмем извозчика. А знаете что? А поедемте-ка навестим Германа Германовича, он наверняка обрадуется, ведь он уже несколько раз звал нас к себе. Daccord, согласны?

– Daccord! – в один голос воскликнули Ребман и Пьер.

– Мы послали Василия за извозчиком, чтоб взял его на целый день, иначе оттуда будет не выбраться.

Они усаживаются в коляску, все трое в белом, и едут через рынок, выезжают за город, все еще оставаясь у подножья Машука. День чудесный, видимость прекрасная, ночью прошла гроза, и впервые за все время показался Эльбрус, одинокий, белоснежный и такой близкий, что, кажется, на него можно без труда взобраться. Как величественно возвышается эта гора, к которой был прикован Прометей! Еще утром Ребман видел знаменитую гору, когда только проснулся и выглянул в окно: словно какой-то чародей придвинул ее ночью! Все утро Ребман то и дело выходил посмотреть, на месте ли еще Эльбрус.

– Почему видно только его, а другие горы – нет? – спросил он.

– Потому что Кавказ – это так называемая горная цепь, здесь не так как в Альпах, где все вершины просматриваются из долин, одна за другой, во всю длину массива. Здесь, пока не поднимешься достаточно высоко, не увидишь дальше Эльбруса, который и выше, и ближе всех прочих вершин. Поэтому здесь нет ни больших рек, ни озер, ни настоящих деревень, как в Альпах. На Кавказе природа еще дика, население малочисленно; здесь всего одна дорога – Военно-Грузинская, которую построили из стратегических соображений. Там, где мы теперь находимся, еще вообще не Кавказ, а только его предгорья; кто хочет попасть в настоящие горы Кавказа, у того впереди еще несколько дней пути и горных восхождений.

– Ну что, рискнем? – в шутку обратился Ребман к Пьеру.

Но мальчик отреагировал всерьез: покосившись в сторону Маньина, он сказал:

– Я бы пошел. Но, к несчастью, мне больше запрещено, чем разрешено. N’est-ce-pas[16], месье Эмиль?

Они едут довольно медленно, все время прямо вперед.

– Почва везде вулканическая, вся земля, как пепел, – говорит Маньин, – самая лучшая для тех культур, которые выращивают немецкие колонисты.

– А что же они выращивают?

– Главным образом виноград. А также фрукты и ягоды. И, конечно, овощи. Еще дыни и арбузы. Некоторые даже пытались культивировать апельсины и лимоны, но для них здесь климат все же слишком суров, хотя зимы как таковой не бывает.

– Как не бывает? На севере такой горной цепи!

– Не забывайте, что мы находимся на широте Неаполя.

Они проехали около часа и, минуя великолепные сады и бахчи, въехали в деревню. С первого взгляда видно, что здесь живут люди другого сорта, так все аккуратно и ухожено. Деревенька выглядит, как игрушка, никакого сравнения с Барановичами. Хотя дома здесь тоже на русский лад, одноэтажные и крытые зеленой жестью, но все оштукатурены и побелены. И все кругом идеально вычищено. И цветы на окнах – герань и бегонии! Даже церковь есть, с остроконечной башенкой наверху и настоящей звонницей, а не какой-то там «колотушкой». Ребман чуть не обезумел от счастья, когда в полдень зазвонили к воскресной детской школе. Всего только два раза, как в городке Остерфинген в родном Клеттгау. До последней нотки знакомый перезвон: «зиндбаальдальдоо-зиндбаальдальдоо?» Ребману казалось, что он за всю жизнь не слыхал ничего более родного и близкого сердцу.

Интересно, как они здесь говорят?

Он подошел к первому встречному и что-то спросил. И что же он слышит в ответ? А вот что:

– Мер хабе кой Вассер кхетт (У нас воды не было), – это прозвучало так, словно здешние люди только вчера приехали из Бибераха.

А что, они и по-русски могут? Его собеседник рассмеялся и ответил так же, как Герман Германович:

– Получше некоторых русских.

Им тут же показали, как пройти к дому учителя. А там их снова ждал сюрприз, еще более неожиданный, чем все предыдущие вместе взятые: у Германа Германовича жена родом из Шафхаузена!

Ребман спросил ее, действительно ли это так, уж очень швабский у нее выговор.

– Да, – смеется она, – могу и документ предъявить, только из того Шафхаузена, что на Волге!

Швейцарии она никогда не видала, родилась в России и никуда еще отсюда не выезжала.

– И что же, вы себя, и правда, чувствуете русскими?

– Так нельзя ставить вопрос. Здесь наш дом, и никакого другого нам не нужно. Но русские мы в такой же малой степени, как и вы. Мы не можем стать русскими. Хотя наши семьи с обеих сторон уже в нескольких поколениях живут в России, но сердцем и всем существом мы остались там, откуда родом наши прадедушки и прабабушки.

А если бы ему пришлось в один прекрасный день вернуться на свою прежнюю родину, кем бы он там себя чувствовал, спросил Маньин.

– Тем же, кем и здесь: существом, у которого нет настоящей родины, – ответил ему учитель. – Я уже пережил это, когда учился в Ляйпциге, там я так скучал по дому, по Кавказу, готов был волком выть от тоски.

– Только ли по Кавказу? – допытывается Маньин, красноречиво поглядывая на жену учителя. Тот улыбается:

– Нет, конечно, еще и по «шафхаузенке» – ясное дело! Она училась у меня в классе и вместо сочинений писала мне любовные письма, колдунья эдакая!

– Я бы назвал ее не колдуньей, а чаровницей!

– Теперь уже и не разберешь, – вздыхает учитель, – давно это было…

После обеда – угощали фасолью с копченым шпиком и старым красным! – они пошли осматривать деревню. Учитель показал им школу, почту и все, чему полагается быть в деревне, в которой добрые люди живут! По ходу дела он рассказал Ребману о колониях на Волге, в первую очередь о Шафхаузене, которым тот больше всего заинтересовался. Город расположен на Малом Карамане, притоке Волги, и насчитывает 4 500 жителей, в основном южных немцев, которые теперь все стали русскими гражданами. Сам он никогда там не бывал, тесть с тещей уже больше тридцати лет как переселились к ним сюда, и родственников у них на Волге не осталось вовсе.

– А нет ли колонии под названием Солотурн? – спросил Ребман.

Кажется, он еще в школе слышал о такой.

– Их всего девять, названных в честь девяти швейцарских кантонов: Унтервальден, Цуг, Люцерн, Гларус, Базель, Берн, Цюрих, Солотурн и, наконец, Шафхаузен.