Книга Король Георг V - Кеннет Роуз

Восхождение на трон Георга V, казалось, предвещало еще большее размывание королевских прерогатив. Можно было предположить, что, не располагая ни любезной самоуверенностью своего отца, ни политическими знаниями, новый король не сможет разговаривать на равных с министрами-радикалами. Однако в деле защиты своих прав он проявил неожиданное упорство. Еще в то время, когда он был принцем Уэльским, король Эдуард побуждал его читать правительственные бумаги и телеграммы Форин оффис, наблюдать за дебатами в обеих палатах парламента, обсуждать текущие события с политиками и государственными чиновниками. «Я не считаю себя умным, — говорил он, — но если бы я не позаимствовал хотя бы кое-что у тех умников, с которыми встречался, то наверняка был бы полным идиотом».

Современники часто недооценивали короля из-за его нервной словоохотливости, когда их монаршие уста извергали потоки не всегда точно подобранных слов. Один из губернаторов колонии рассказывает о состоявшейся в Букингемском дворце аудиенции,[55] которая проходила в буквальном соответствии этому слову: «Я слушал, а король все время говорил». Однажды летом Асквит написал Черчиллю: «Как я понимаю, на следующей неделе Ваша очередь ехать в Балморал, так что хочу Вас по-дружески предупредить: ум у него довольно прямолинейный, а речь чрезвычайно плавная и многословная».

Когда Морли стал ворчать по поводу этой королевской привычки, верный Линкольншир принялся защищать монарха, проводя параллели с Ньюмаркетом: «Я указал ему на то, что всемогущий Бог старается у всех выравнять шансы и никого не отправляет в жизненную скачку с весом в 6 стоунов 10 фунтов». Здесь он несколько ошибся. Всякий, кто имел дело с королем, вскоре понимал, что, несмотря на склонность к созерцанию, он прекрасно владеет текущей обстановкой.

Непосредственное окружение короля неплохо помогало ему справляться с тяготами своего «ответственного и довольно одинокого положения». Вскоре после вступления на трон он поручил исполнять обязанности своих личных секретарей одновременно лорду Кноллису и лорду Стамфордхэму. Кноллис происходил из старинной семьи придворных, восходящей к сэру Фрэнсису Кноллису, казначею двора королевы Елизаветы I. Сам он работал у своего отца сэра Уильяма Кноллиса, когда тот был казначеем двора Эдуарда VII, в то время еще принца Уэльского. В 1870 г. он стал личным секретарем принца и оставался с ним до самой его смерти, то есть в течение сорока лет. Все дети короля Эдуарда с младенчества любили «фукса», а Георг V часто называл его «мой самый старинный друг». Кноллис обладал всеми необходимыми для личного секретаря качествами, кроме уважения к орденам и наградам, которые, правда, получал в изобилии, но предпочитал презирать. Весьма компанейский, в молодости даже подозревавшийся в распутстве, он в отличие от всегда сдержанного Стамфордхэма обладал весьма своеобразным чувством юмора. Подготавливая визит короля Эдуарда в Ментмор, к лорду Розбери, Кноллис сообщил гостеприимному хозяину: «Ему понравилось бы мозельское или шампанское. Я же лично предпочел бы и то, и другое!»

За его внешним добродушием скрывался, однако, твердый характер. Два личных секретаря, которые могли похвастаться в общей сложности семьюдесятью годами, проведенными на королевской службе, не собирались без боя уступать прерогатив своего хозяина. Немногие из министров избежали их укоряющих писем. Временами это было оправданно — например, в тех случаях, когда о намерениях правительства король узнавал из газет. Вот такого рода скорбный упрек в письме Кноллиса к Асквиту (ноябрь 1911 г.):

«Будучи уверен, что Вы никогда не стали бы относиться к нему иначе, как с крайним вниманием и учтивостью, он, однако, все еще не может удержаться от удивления из-за того, что Вы в понедельник ни словом не упомянули о билле о всеобщем избирательном праве для мужчин, хотя имели для этого прекрасную возможность… Король совершенно убежден, что он должен быть официально информирован обо всех имеющихся предложениях, а не узнавать о них через прессу».

Другие послания из Букингемского дворца по содержанию были весьма незначимы. Тому или иному министру могли выговаривать за «неправильную» шляпу или случайную фразу в какой-нибудь не слишком важной речи или письме. Все это постоянно держало правительство в боевой готовности, правда, ценой бессмысленной траты времени и сил.

Самый необычный конфликт, случившийся в начале царствования, связан с фигурой Уинстона Черчилля. К тому времени уже много лет существовал обычай, предписывавший премьер-министру или члену кабинета каждый вечер писать письмо королю, сообщая о ходе парламентских слушаний за последние двадцать четыре часа. Поскольку цель этих посланий — не столько продублировать, сколько дополнить дословную запись выступлений, публикуемую в официальном парламентском вестнике, в них, естественно, всегда отражалась личность автора, а Уинстон Черчилль был не из тех, кто скрывает свои взгляды. 10 февраля 1911 г. он направил королю отчет о проходивших в палате общин дебатах относительно мер по сокращению безработицы. Этот отчет включал в себя следующий пассаж: «Что же касается разного рода бродяг и прожигателей жизни, то их следует направлять в исправительно-трудовые колонии, дабы они в течение длительного срока исполняли там свой долг перед государством… Нельзя, однако, забывать о том, что лодыри и прожигатели жизни существуют как на вершине, так и у подножия социальной лестницы».

Кноллису тотчас же велели выразить протест премьер-министру. В своем письме он писал:

«Король считает, что взгляды г-на Черчилля, изложенные в приложении, можно отнести к крайне социалистическим. То, что он предлагает, в свое время было испробовано во Франции и закончилось полным провалом. В 1849 г. Луи Блан устроил подобные мастерские в Париже, и все мы знаем, каков был результат: они, по существу, стали предтечей уличных боев в июне того же года, когда погибли тысячи и тысячи людей.

Е.В. также считает излишним то, что в написанном Черчиллем отчете вставлена фраза о лодырях и прожигателях жизни как на верху, так и у подножия социальной лестницы».

Черчилль гневно реагировал на это проявление монаршего неудовольствия. Он отрицал, что его взгляды можно считать социалистическими, или хотя бы принять за таковые, и в почтительных выражениях, отдающих, однако, насмешкой, предлагал королю найти более покладистого корреспондента:

«После того что случилось, господин Черчилль будет в дальнейшем при написании этих писем испытывать серьезные затруднения, опасаясь, что по недосмотру или из-за усталости от его внимания ускользнут некие фразы или выражения, могущие произвести неблагоприятное впечатление на Ваше Величество. Поэтому он действительно хотел бы, чтобы Ваше Величество дало распоряжение, чтобы данная обязанность была возложена на какого-нибудь другого министра, который смог бы писать свои письма в полной уверенности в любезной и снисходительной благосклонности Вашего Величества, которое, как с глубоким сожалением полагает г-н Черчилль, он ныне утратил».

Этот дерзкий ответ вызвал у Кноллиса раздражение. «Не думаю, что тон письма достаточно выдержан, — заметил он, — и что суть дела изложена в нем правильно». По его словам, король предпочел бы, чтобы министр внутренних дел опустил свое замечание о бродягах и прожигателях жизни, тем более «совершенно очевидно, что в одном случае издержки ложатся на государство, а в другом — нет». Свое письмо Кноллис, однако, заканчивает на примирительной ноте: «Король дал мне указание добавить, что Ваши письма всегда интересны и поучительны и что ему было бы жаль лишиться их в будущем». После дальнейшего обмена посланиями, общий объем которых составил несколько тысяч слов, немного успокоившийся Черчилль согласился и далее исполнять эту свою обязанность.