Книга Тайны Шлиссельбургской крепости - Николай Коняев

Мирович арестовал коменданта крепости Бередникова и потребовал выдачи Иоанна VI Антоновича.

Тот отказался, и Мирович навел на двери каземата пушку.

Согласно имеющейся у них инструкции, караульный офицер поручик Чекин штыком заколол императора Иоанна VI Антоновича.

Кровь безвинного 24-летнего страдальца обагрила древние камни Шлиссельбурга.

Когда Мирович во главе своих солдат ворвался в камеру узника, он понял, что проиграл: на полу лежал мертвый Иоанн VI Антонович.

Солдаты хотели заколоть караульных офицеров штыками, но Мирович не допустил этого.

— Теперь помощи нам нет никакой! — сказал он. — Теперь они правы, а мы виноваты.

Следствие над Мировичем было проведено быстро и, кажется, впервые в деле, связанном с попыткой дворцового переворота, обошлись без пыток.

Никаких сообщников В.Я. Мировича следствие не установило, да и не пыталось установить.

Сам Василий Яковлевич показал, что действовал он на свой страх и риск и имел лишь одного товарища: поручика пехотного полка Аполлона Ушакова.

В середине мая 1764 года они отслужили с Ушаковым панихиду в Казанском соборе по самим себе, и через две недели Аполлон Ушаков утонул, а Мирович решил исполнить свой замысел в одиночку, и тоже вот готов взойти на эшафот.

Все эти показания, учитывая режим секретности, которым было окружено заточение Иоанна VI Антоновича, выглядят чрезвычайно не убедительно.

Есть косвенные свидетельства, что Мирович был связан с братьями Орловыми, и таким образом его «попытка» приобретает характер спланированной самой императрицей и ее ближайшим окружением провокации.

Следствие отрабатывать такую версию не стало.

Вообще весь ход его был определен заранее.

«Но не могли однако же избегнуть зла и коварства в роде человеческом чудовища, каковый ныне в Шлиссельбурге с отчаянием живота своего в ужасном своем действии явился, — говорилось в манифесте об умерщвлении принца Иоанна Антоновича, выпущенном 17 августа 1764 года. — Некто Подпоручик Смоленского пехотного полку Малороссиянец Василей Мирович, перьвого изменника с Мазепою Мировича внук, по крови своей, как видно Отечеству вероломный, провождая свою жизнь в мотовстве и распутстве, и тем лишась всех способов к достижению чести и счастья, напоследок отступил от Закона Божьего и присяги своей Нам принесенной, и не зная, как только по слуху единому о имени Принца Иоанна, а тем меньше о душевных его качествах и телесном сложении, зделал себе предмет, через какое бы то ни было в народе кровопролитное смятение, щастие для себя возвысить».

Говорят, что Петр Иванович Панин прямо спросил у Мировича:

— Для чего ты принял такой злодейский умысел?

— Для того, чтобы быть тем, чем ты стал! — ответил Мирович.

Всех подчиненных поручика забили палками, прогнав сквозь тысячный строй, а Василию Мировичу был оглашен отдельный приговор, в котором отмечалось, что злодей:

«1) хотел и старался низвести с престола императрицу, лишить прав наследника ея, возвести Иоанна, причем хотел уничтожить всех противящихся его намерениям.

2) Поводами к сему было то, что не имел свободного доступа во дворец, не получил отписных его предка имений, наконец, хотел себе составить счастье.

3) Обще с поручиком Великолуцкого пехотного полка Аполоном Ушаковым давал в церквах разные обеты, призывая Бога и Богородицу себе на помощь.

4) Сочинил и написал от имени Императрицы указ. Своей же рукой писал и другие возмутительные сочинения, наполнив их неизречимыми непристойностями против императрицы.

5) Разными хитростями вовлек и опутал других несмысленных и простых людей в свои сети, иных лестью, других обманом, иных насильством, стращая смертию, и с сими людьми сделал нападение. Из ружей стрелял. Пушку наводил. Коменданта Бередникова, уязвя, арестовал.

6) Был причиною приневольной смерти принца Иоанна, в чем сам признался.

По сему приговариваем отсечь Мировичу голову, оставить тело на позорище народу до вечера, а потом сжечь оное купно с эшафотом».

В ночь на 15 сентября 1764 года на Обжорном (Сытном) рынке Санкт-Петербурга воздвигли эшафот, на который возвели честолюбивого поручика.

Вечером этот эшафот вместе с обезглавленным телом Василия Мировича был сожжен.

9

Мы говорили, что Алексей Орлов, убивая в Ропше императора Петра III, руководствовался только полунамеками и не догадывался даже, что убивает последнего Романова из Петровской (Нарышкинской) ветви династии.

Поручик Чекин, убивая в Шлиссельбургской крепости Иоанна VI Антоновича, руководствовался совершенно ясной и определенной инструкцией Екатерины II, и старался вообще не думать, кто этот арестант, которого он убивает. Разумеется, он не осознавал, что, убивая императора Иоанна VI Антоновича, он убивает последнего Романова из Иоанновской (Милославской) ветви династии…

Он так и не узнал — «не прикасайтеся помазанным Моим!» — что совершил он в русской истории.

Это знала только сама Екатерина II.

Любопытно, что она сама озаботилась созданием для истории своего алиби в этом преступлении.

Среди бумаг императрицы нашлась писанная к Н.И. Панину, но почему-то не отправленная записка, «относящаяся», как пишет А. Брикнер, «кажется к Иоанну».

«Мое мнение есть, чтоб… из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкий и в не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне; еще справиться, можно нет ли посреди муромских лесов, в Коле или в Новгородской епархии таких мест»[30].

Никакого алиби записка эта не обеспечила, но есть в ней поразительные слова: «дабы всегда в охранении от зла остался», необыкновенно глубоко рисующие впечатление, которое произвел на Екатерину II при личной встрече Иоанн VI Антонович.

Впечатление это разительно рознится с тем, что сказано в манифесте об умерщвлении принца Иоанна Антоновича:

«…По природному Нашему человеколюбию, чтоб сему судьбою Божиею низложенному человеку сделать жребий облегченный в стесненной его от младенчества жизни. Мы тогда же положили сего принца видеть, дабы узнав его душевные свойствы и жизнь его по природным его качествам и по воспитанию, которое он до тoго времени имел, определить спокойную.

Но с чувствительностью Нашею увидели в нем кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества лишение разума и смысла человеческого. Все бывшие тогда с нами видели, сколько Наше сердце сострадало жалостию человечеству. Все напоследок и то увидели, что Нам не оставалося сему нещастно-рожденному, а нещастнейше еще возросшему иной учинить помощи, как оставить его в том же жилище, в котором Мы его нашли затворенного, и дать всяческое человеческое возможное удовольствие; что и делом самим немедленно учинить повелели, хотя при том чувствы его лучшего в том состоянии противу прежняго уж и не требовали, — ибо он не знал ни людей, ни розсудка не имел доброе отличить от худаго, так как и не мог при том чтением книг жизнь свою пробавлять, а за едино блаженство себе почитал довольствоватися мыслями теми, в которые лишение смысла человеческого его приводило».