Книга Струна - Илья Крупник

Сказать вам честно?… По-моему, научным кругам такую версию о дураке подсказал, несомненно, Михаил Иванович!

И все поверили, тем и живут: «… Все лица исковерканы, как карикатуры, этого нигде и никогда не бывает».

Я стою, прижимаясь к решетке лбом, и смотрю на «перепутанных» людей… Народный мастер Егрушев, жму твою руку ты не был дураком.

Я отступаю, я отлипаю наконец от решетки. Где-то в улицах трещит мотоцикл, играет музыка в центре, на том берегу – «Солдаты, в путь».

Я поворачиваю вдоль ограды и иду к себе домой, ваш бывший Жорка, ваш Миляев Георгий, жирный, храбрый парень Джо.

А какой прекрасный запах горящих листьев; я слышу звуки своих шагов и вижу в окна трубки дневного света над карнизами, под потолками, такой текучий голубоватый свет, как на нашей ткацкой фабрике, где трубки светятся день и ночь. Как справедливо в «Истории Путилова»: «Я выскажу особенное удовольствие тому, что пришлось провести в нем кусочек жизни…» И уже не очень маленький кусок.

Но разве ж я пессимист и мрачен? Я – веселый человек, поверьте!

Вот я же верю, что вы меня поймете, – верю. Потому что… Ну я не знаю почему.

1968

Дверь

Когда я был в прошлом году в Америке по обмену – мы туда, их студенты сюда, – видел однажды, как странно медленно ехал «форд», а на заднем стекле у него громадными буквами было намалевано чем-то белым НЕДАВНО ЖЕНИЛСЯ (это на русский, понятно, перевожу).

Но я-то с Веркой не в Америке, и такое нам на все человечество ни к чему, я – от счастья – прикрепил над нашим прекрасным раздвижным диваном рекламу-лозунг: «Такой удобный мир».

Потому что раньше снимали мы плохую квартиру и виделось мне одно и то же: замок наружный на соплях, толкни с площадки и…

Понятно, коли не руководитель фирмы, бомбу на меня тратить незачем, однако ж ассистент, прямо как в медицине или на кафедре, ну пусть начинающий, а по-моему, успешно!

Теперь обитаем мы с Веркой в сейфе: две квартиры угловые, соседская и наша, отгорожены от площадки лестницы стальной дверью. Черной и лязгающей. Между ней и квартирными дверями новая уютная прихожая получилась, остренькая лампочка наверху горит.

При этом соседи наши, старики, укатили куда-то совсем надолго, и в сейфе мы хозяева. Ходит лишь иногда родственница какая-то в ту, запертую, квартиру цветы поливать. Я даже не видел ее ни разу, это Верка с ней общается.

Короче, самое наше наилюбимейшее местопребывание после работы – раздвинутый наш диван, а уж в субботу и в воскресенье…

Это просто медовые месяцы. Ходим мы обычно голые и на диване можем во всю орать от упоенья сколько влезет.

Только изредка, когда отдыхаем, мне кажется, я слышу что-то тихое, далекое за стенами: прерывистое ворчание.

Наверное, это телефон звонит соседям, которых нету.

Вчера Верка мне сказала, что и родственницы уже три недели нету. Уезжала, говорила, ненадолго, однако «вам, Верочка, оставляю на всякий случай ключ (доверила!) – полить цветы».

Надо бы сказать, что соседей мы вообще не знали, купили мы квартиру, когда их уже не было. Знали одни имена-отчества и фамилию, муж с женой, совсем старики, Котов Яков Владимирович и Марина Петровна.

– Данюша. – Верка меня поцеловала. – Пошли. Ну, пойдем, ну, Данечка. – Ей, вообще-то, очень нравится мое имя Даня, особенно когда называет меня торжественно Да-ни-ил. Верка моя остроумница. – Да-ни-ил, открываешь ты.

Мы стояли перед дверью в чужую эту квартиру и чего-то не решались. Дверь была простая, фанерованная, никаким дерматином не обитая.

Я вставил ключ и повернул. Не открывается. Изо всех сил притянул я дверь к себе за круглую металлическую ручку, стал ворочать ключом.

Дверь раскрылась, мы услышали запах гнили, и такой спертый был воздух чужого, непроветренного, старческого жилья.

– Ведро не вынесла или это цветы воняют, – шепнула Верка, и я увидел эти цветы.

Они стояли на полу у окна, две квадратные деревянные кадки, и вверх, чуть не под потолок уходили тонкие стволы, они опирались, были привязаны к длинным костылям из реек, и свисали во все стороны огромные зелено-коричнево-бордовые, переливающиеся листья, а на концах – как пальцы длинные. В жизни не видел этаких цветов.

Верка из кувшинчика с щербатым носом стала их поливать, вот был жадный, захлебывающийся звук, будто глотая, обливаясь, пьют, пьют, пьют, пьют (но она ж не в землю лила, а в поддоны под кадками?!).

– Это носик отбит сбоку, – объяснила мне быстро ориентирующаяся во всем Верка. – Вода бурлит. А тебе всегда кажется черт-те что.

Кажется… Квартирка сама по себе была бедноватая, но отчего-то вторая комната была заперта, я уже дергал дверь, и вообще, эти двери закрытые повсюду, еще в коридорчике – стенные шкафы. Чего прятать…

– А здесь балкон, наверно. Почему стальная?…

Рядом с кадками узкая дверца, голубовато-серая с рукояткой.

– Нет, балкон должен быть в той, – сказала Верка, – запертой комнате. Не трогай. Уйдем. Бог с ними. Не надо!..

Я повернул рукоятку.

– Котов! – закричали сверху. – А ну вылезай!

Голос был хриплый. Вылезай?… Кто?!.

Семынин, главстаршина, стоял наверху, над трапом, с медалью своей на красной ленточке на груди «За боевые заслуги». На канонерке он такой был один, с медалью, потому что возвратился, уцелел из морской пехоты.

(Но ведь я никогда не служил! Притом на канонерке… И мне вообще не девятнадцать лет, слышите! Я не Котов!!)

– Бегом по трапу! Котов! Бегом, Ко-тик!

Я… (я?) я не смог вчера его столкнуть в темноте, Семынина, за борт. У него ранение было старое в живот, и я… я бы с ним легко справился, если б не кап-лейт, откуда взялся. Семынина непременно надо было убить, сволочь!

За что издевался он надо мной?! Ведь не сырой салага, почти второй год службы не на рейде намертво, действующий флот! Что «москвич чистенький»?! В пехоте он точно получил бы теперь не от немцев, свою пулю в спину, а так…

Нечего было больше терять, и я пошел вверх медленно, приготовясь к прыжку. Я был уже без пояса, без звездочки, без ленточки на бескозырке, без гюйса.

Я… (это я?) ударил ночью, когда схватил меня кап-лейт, увидев, что перекину Семынина через леер, себя не помня ударил кап-лейта, командира судна.

(Послушайте! Не я ударил!.. Не я!)

Меня двое вели, незнакомых, комендатурских, с винтовками наперевес. Себя я видел как бы сбоку. Точно дезертира вели меня. Без пояса, без погон. Я шел, мальчик тощий, под конвоем. По мостовой. Я «дезертир»?!

Я стоял и смотрел, а он (я) шел.

Но, может, правда, что человек оставляет отпечаток там, где жил раньше? И даже может предстать перед глазами совершенно чужого?! Важно, какие глаза…