Книга Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х - Борис Минаев

Когда они оказались на Ярославском вокзале, уже в полной темноте, Кислова сообразила, что они малость перегуляли, но было уже поздно – родители встретили с поджатыми губами, «я даже не знаю, что из тебя вырастет», сказал папа горько и пошел в свою комнату слушать радиоприемник, а мама сразу села за телефон и стала обзванивать Маргариту Семеновну и других родителей, которые страшно переполошились, когда в числе вернувшихся не обнаружили трех девочек, и тут-то и началась паника, усугубленная слегка напуганной, но несломленной Маргаритой Семеновной, которая, разумеется, подбавила жару.

К тому же Лена Саркисян, одна из подружек, поднявших бунт, упала с лодки в реку, к счастью, там было неглубоко, но ее одежда до конца не просохла, поэтому, когда они вернулись домой, Саркисян кашляла, и родители окончательно обозлились и стали искать виноватых. Виноватой оказались Лера с Чухловой, Саркисян же была их жертвой, невинным агнцем, на том и порешили.

Однако последней каплей, переполнившей чашу всеобщего терпения, стала общешкольная линейка, на которой Маргарита Семеновна дрожащим от волнения голосом говорила об ответственности за жизнь друзей, о святом долге дружбы, и в этот момент Чухлова скроила такую рожу, что Лера непроизвольно засмеялась, и тогда Маргарита Семеновна побелела, взяла ее за руку и вывела с линейки прямо в кабинет директора.

Там она орала примерно полчаса.

Потом она позвонила матери на работу.

Потом мама разговаривала с ней два часа, иногда плакала и иногда тоже орала.

Потом стала плакать сама Лера.

Из школы ее, конечно, не отчислили, как обещали, но членство в пионерской организации имени В. И. Ленина было приостановлено на целых два месяца.

Вот так это и началось…

Потом были и другие важные события, сыгравшие определенную роль в ее жизни: например, когда Саркисян не взяли в поездку в Чехословакию в девятом классе из-за «очень плохого поведения», Лера тоже отказалась ехать из солидарности, и в результате Саркисян поехала, а она нет, потому что мама Саркисян «все-таки договорилась». Или, например, когда она влепила пощечину сыну кагэбэшника Бабченко, который обозвал ее нехорошим словом, и он ударил ее в ответ, и они подрались, повалились на пол, покатились, расцарапывая друг другу лица, и весь класс их разнимал, или когда она села за парту к Иванову, который написал заметку в «Московский комсомолец» о том, что их класс не дружный, потому что они не навестили в больнице учительницу, у которой случился инфаркт, а они просто не знали, где она лежит, и все в классе ему объявили бойкот, никто с ним не разговаривал, а она взяла и пересела к нему за парту, Иванов смотрел на нее молча, не понимая, что нужно делать в такой ситуации, а она гордо сидела, чувствуя напряженной спиной, как все ее ненавидят, ну и так далее, и так далее, и так далее…

При этом ее постоянно куда-то не брали или пытались не взять: в комсомольцы ее сначала категорически не брали, пока не вмешался отец и не пошел к директору, «а то бы не видать ей института как своих ушей», в Чехословакию ее не взяли, в Полиграфический институт ее не взяли, первые ее рисунки, которые она нарисовала для журнала «Пионер» тушью к рассказу писателя Баблояна, тоже не взяли, причем с какой-то очень обидной формулировкой, но она как-то не очень обо всем этом переживала: было очевидно, что возьмут все равно, возьмут обязательно, мир звенел и расступался перед нею, как волшебный лес, когда она вспоминала те времена, то сразу представляла себе эти камзолы из тонкого вельвета «а ля Мик Джаггер», темно-синий и бордовый, с огромными блестящими пуговицами, которые она сама сшила по картинке из журнала «Роллинг Стоун» и в которых была, конечно, чудо как хороша – и это были не субъективные, а вполне объективные данные, потому что вокруг нее, куда бы она ни приходила, постоянно крутились красивые взрослые мужчины: журналисты, редакторы, фотокорреспонденты, и из этих ежевечерних приглашений на «просмотры», на вернисажи, на премьеры надо еще было как-то выбирать, что было крайне непросто – хотелось ведь после школы буквально всюду. Правда, замуж она в первый раз сходила как-то крайне неудачно, но это было уже все равно… Жизнь на этом не закончилась.

В 1983 году она поехала в мае в Коктебель, почему-то одна, и на вокзале ее сразу зацепили какие-то молодые ребята, Боря, Миша, Володя, все как на подбор с густыми черными бородами, страшно веселые и сразу ей чем-то понравившиеся. Они быстро определили ее к «правильной хозяйке», пригласили вместе столоваться, потом пригласили пить разливное вино, и она как-то легко и плавно вписалась в эту компанию, тем более что компания эта ее, конечно, мгновенно поразила.

Таких людей она раньше вообще не видела.

Это были «отказники», или, как они говорили, «сидевшие в отказе» (они всегда говорили «сидит в отказе», но никогда – «отказник»), и это значило, что человеку, подавшему документы на выезд к родственникам в Израиль, отказали «компетентные органы».

Про евреев она до этого вообще имела не очень ясное представление, в основном из народного фольклора, которого всегда было хоть отбавляй – и в школе, и на троллейбусной остановке, но она как-то не прислушивалась и не интересовалась, да и дома эта тема тоже как-то не очень была популярна, хотя про какого-то дедушку Матвея она всегда знала твердо, но отец никогда вообще не говорил об этом и даже пресекал любые попытки, потом она узнала почему – в годы войны бабушка, оказавшись на оккупированной территории, пережила жуткий страх, она-то была русская, а вот мальчик был еврей по отцу, и это надо было скрывать, в том числе и от немца, доброго немца, который был у них в доме на постое, ее страх каким-то образом передался отцу еще в младенческом возрасте, говорить об этом у них дома было вообще нельзя, ну, собственно, она до поры до времени и желания такого не испытывала.

В Коктебеле она узнала много для себя нового – что отказывают без объяснения причин, хотя по закону объяснять причины обязаны, при этом железно увольняют с работы, исключают из партии и комсомола, отчисляют из института, что на хлеб насущный «отказники» зарабатывают разными способами – либо грубой физической работой, разгружают вагоны например, нанимаются истопниками, – либо находят что-то совсем уж экзотическое, служат натурщиками в Суриковке, все они были ребята молодые, физически развитые, и она вполне себе представляла эту натуру, в общем, это была веселая, отчаянная, партизанская жизнь, которая ее с самого начала как-то очень заинтересовала.

Все они учили иврит. Все они помогали знакомым «сделать вызов» – сразу предложили и ей тоже. Лера подумала и согласилась. Это оказалось удивительно легко, она пришла домой и попросила папу найти дедушкино свидетельство о рождении, папа совершенно не удивился, молча пошел и стал рыться в старом коричневом портфеле с документами, советскому человеку постоянно требовались какие-то справки и свидетельства, папа даже не спросил зачем, она переписала свидетельство аккуратным почерком (как учили) и отнесла его в голландское посольство, тоже как учили.

«Вызов» пришел заказным письмом через пару месяцев, но документы она пока решила не подавать, а еще через пару месяцев пришла от евреев «помощь» в виде джинсовой куртки слишком большого размера и огромных, невероятно крепких, каких-то вечных просто солдатских ботинок (ровно на ее размер), все это она тут же продала, выручив неплохие по тем временам восемьдесят рублей, на этом ее отношения с еврейским государством на данном этапе закончились, а вот с мировым сионизмом – совсем нет.