Книга Эхо первой любви - Мария Воронова

Она доверилась ему телом и душой и почему-то была убеждена, что он сделал то же самое, что они обрели друг друга и стали одним целым. Но пока она пребывала в этих приятных иллюзиях, Слава встречался со своей настоящей возлюбленной и, видимо, так замечтался о ней, что в один прекрасный момент не уследил и сделал ребенка своей дурочке-невесте.

Можно всю жизнь обманываться в отношении своего мужчины, но не в отношении отца своего ребенка. Ради малыша надо понимать, от кого ты его рожаешь. Она подпала под обаяние Зиганшина и, ослепленная его участливостью, силой и добротой, не увидела других его черт.

Она вспомнила свою внутреннюю борьбу, когда узнала, что Слава убил их соседа, уголовника Реутова. Тогда она не смогла переступить этот барьер и отказала Славе, хотя сердце ее разрывалось и кричало, что ничего страшного, насильник-рецидивист Реутов сам виноват, и вообще любовь побеждает все. Какое-то время ей удавалось задушить голос своего сердца, но потом она ослабла и поддалась. Зачем?

А теперь не разорвешь с ним, не бросишь в беде! Она обещалась ему и должна сдержать обещание, и то, что Слава обманул ее, ничего не меняет.

Она ничего не могла делать от растерянности, просто села на табуретку и положила руку себе на живот, пытаясь понять, что внутри нее уже несколько дней развивается новая жизнь, что она больше не сама по себе.

Слава сказал, что ей надо поесть, предложил пожарить яичницу взамен остывшей каши, но Фрида покачала головой. Она смотрела на жениха и не понимала, что связывало ее с ним, как она могла считать родным это чужое лицо. Фрида будто видела Славу впервые в жизни и не могла пока осознать, что благодаря ему в ней завязалась новая жизнь и что у ее ребенка будут Славины черты.

– Ты совсем чудная, – улыбнулся Слава, – скажи хоть что-нибудь.

Фрида покачала головой.

– Ты не хочешь этого ребенка?

– Хочу, – проговорила Фрида.

– Давай тогда порадуемся хоть немножко. Тебе сейчас нужны положительные эмоции.

Фрида через силу улыбнулась и хотела обнять Славу, но, когда положила ладонь ему на плечо, вдруг повеяло таким холодом, что девушка отдернула руку. Он попытался привлечь ее к себе, но Фриду охватила тяжелая свинцовая тоска, так что пришлось вскочить и сделать вид, будто снова затошнило.

В ванной она внимательно посмотрела в зеркало: кажется, события последних суток ничего не изменили в ее внешности, может быть, чуть побледнели щеки, и под глазами тени залегли глубже, чем обычно. Но взгляд в зеркале отражался ясный и твердый, а не потерянный, как она ожидала увидеть. Фрида распустила волосы и вместо тугого пучка снова заплела косу так, как привыкла с юности. Хотелось заплакать, но слезы не шли: даже в этом неверном и временном облегчении Фриде было отказано.

Слава постучал в дверь и вошел, когда она ничего не ответила.

– Скажи мне, что тебя гнетет, – сказал он тихо, усаживаясь на бортик ванной, – не держи в себе.

– Не знаю, Слава. Как будто ничего не изменилось, но теперь, когда я узнала, что беременна, стало все другое. Понимаешь, пока я была одна, я могла тебе довериться, а теперь отвечаю не только за себя… Точнее, я должна думать о ребенке, а не о себе, и даже не о нас с тобой.

– Но я тоже думаю прежде всего о нем.

– Знаю, Слава. Только…

– Ты боишься, что отец твоего ребенка изменник и убийца? Что ж, так оно и выглядит со стороны.

Фрида пыталась что-то возразить, но Слава остановил ее:

– Фрида, все наши с тобой дела ничто против материнского инстинкта, я это понимаю. Так получается, что отец из меня сейчас хреновый, поэтому если хочешь уйти – иди. Я даже тебе скажу, что, наверное, меньше уважал бы тебя, если бы ты осталась безо всяких колебаний.

– Но…

– Без «но», Фрида. Не думай обо мне и не жалей меня. Сейчас у нас с тобой другой приоритет появился. – Слава улыбнулся и легко провел ладонью по ее животу. – Не бойся, что оставляешь меня в беде, просто если сейчас хочешь уйти – уходи, вот и все. Не оставайся через силу.

– А как же ты?

– Буду тебя ждать. Благодаря вот этому браслету ты всегда найдешь меня тут же, где оставила.

Больше всего на свете Лев Абрамович Дворкин любил свою внучку Фриду. Он женился рано, еще будучи курсантом, и детство дочери прошло как-то незаметно. Он видел дочку урывками, в перерывах между учебой и тренировками, и был очень рад, что жена Соня не требует от него гулять с малышкой и вставать к ней по ночам, как делали жены товарищей. После военного училища он попал в военную разведку, в такое секретное подразделение, что Лев Абрамович и теперь старался лишний раз не вспоминать, где служил.

Приходилось бывать в командировках часто и подолгу, но Лев Абрамович не тяготился ни опасной службой, ни разлукой с семьей. Душу грело чувство, что его девочки Соня и Маша живут в нормальных условиях, имеют возможность хорошо питаться и одеваться, и в первый класс Машенька пойдет в английскую школу, где конкурс – десять детей на место.

Жена никогда не попрекала его частыми отлучками, зато умела сделать каждый день пребывания дома ярким и радостным, и Лев Абрамович чувствовал себя совершенно счастливым человеком. Единственное, что немного омрачало его жизнь, – это то, что они хотели много детей, но после Машеньки жена ни разу не забеременела.

«Может, оно и к лучшему, – иногда думал полковник Дворкин, сидя по уши в болоте за тысячи километров от родины, – убьют, так Машуля уже большая, а с младенцем как Соня одна?»

Но чем старше становился Лев Абрамович, тем сильнее ему хотелось понянчиться с малышом. Он с сожалением вспоминал о раннем детстве дочери, перебирал дни, когда его не было рядом, с щемящей грустью думая, что ничего этого уже не вернуть. Он собирался отойти от полевой работы и предвкушал, как начнет жить жизнью обычного человека: работать с девяти до восемнадцати, ночевать дома и иметь два выходных дня. Пусть младенчество дочери осталось позади, но зато теперь он может быть ей не нянькой, а другом и защитником, и для Сони станет наконец нормальным ежедневно присутствующим в доме мужем, а не вечным странником.

Но полковник Дворкин был лучшим в своем деле, и не только лучшим, но и сознательным бойцом. «Кто, если не я?» – этот лозунг был записан в подкорке. А когда до заветного перехода на кабинетную работу оставалось рукой подать, вдруг нападали мысли: «Неужели это все? И больше не будет в моей жизни рискованных операций, опасностей и чувства, что я делаю важное и нужное дело?» Мысли о перекладывании бумажек из одной стопки в другую, о самодурах-начальниках (в поле он был царь и бог) и о бессмысленной работе парализовали его, и Дворкин, вместо того, чтобы добиваться вожделенного места, наоборот, затаивался, пока не назначали кого-то другого. Так до пятидесяти лет и прослужил, благо здоровье ему досталось несокрушимое, и медкомиссии Лев Абрамович проходил легче молодых коллег.

Он бы, наверное, продержался еще лет пять, но в стране начались перемены, все начало стремительно распадаться и рушиться, и Лев Абрамович стал не нужен. Он демобилизовался и обнаружил, что дочь – совсем взрослая женщина, а внучка Фрида, коляску с которой он планировал исправно катать, давно бегает пешком и даже начала разговаривать.