Книга Переход - Эндрю Миллер

Ночью она ложится на палубе и следит за спутниками. Яхта дрейфует. Паруса шуршат, словно кто-то неугомонно ворочается во сне. Мод в спальнике, под головой свернутый свитер цвета морской волны, который она носила в бристольской квартире в ту зиму, когда только забеременела, а квартира пахла тостами, пылью, сгоревшей на батареях.

Мод спит двадцать минут, десять, сорок. Всякий раз, просыпаясь, чувствует чью-то руку на бедре, на щеке, в щелочки между веками видит грозди звезд на горизонте.

Что-то проплывает мимо, некие существа. Она слышит, как что-то дважды огибает яхту, очень медленно, затем удаляется. Сквозь заглушку свитера снизу доносятся звуки. Может, звуковые эффекты воды, совокупной акустики кают-компании – яхта всегда была музыкальным инструментом. И все же соблазнительно выползти из спальника, на цыпочках сбегать в кокпит, сунуть голову под крышку люка и увидеть.

(Что увидеть?)

Поутру, потея в спальнике под жарким солнцем, она просыпается, посмотрев сон о медленных поездах, а яхту окружает островок из лампочек. Их тысячи, и при каждом касании лодочного корпуса колбы толкаются и звенят. Мод осторожно размешивает их отпорником. Кое-какие побились, проветривают нить накала, но большинство целы и – стеклянные скорлупки сигналят солнечным светом – как будто включены.

Давно они странствуют по морю? Долгий у них заплыв? Мод зачерпывает лампочки ведром, разглядывает. «Дженерал электрик». Шестьдесят ватт. Прозрачные. Штифтовые цоколи заскорузли от соли, ржавеют. Мод оставляет себе одну, остальные отпускает на волю.

Как стеклянная рыбья икра.

К полудню поднимается ветер, зюйд-ост, легкий бриз, но парусам хватает. Лампочки стучат у бортов, а затем отпускают яхту, и море темнеет, и Мод одевается. Деловита, трудится. По лагу после Фалмута она прошла тысячу четыреста восемьдесят морских миль. Под ней – на карте отмечено – затонувшие горы под названием Атлантида.

3

Так оно могло длиться вечно: церковный приход ее – тридцатидвухфутовая лодка, дни пусты и содержательны, ночи – как у одинокого сторожа во мраке необъятного театра. Будь у Мод желания, это странствие так бы им отвечало – ни одного серьезного затруднения, все подъемно, – что, когда она просыпается (в три пятнадцать, на двадцатую ночь) под очумелый насекомый вопль радар-детектора и выпрыгивает из «гроба» в воду по щиколотку, чудится, будто давно пора; будто этой-то минуты она, собственно, и ждала.

Она выбирается – выбегает – в открытый сходной люк, вылетает в кокпит, ошибается в расчетах – то ли крена, то ли своей скорости – и не летит за борт лишь потому, что успевает ухватиться за стальную опору на корме. Левую кисть внезапно обжигает – ожог почувствован и забыт. Мод выпрямляется, локтем обхватывает опору, вглядывается в черноту. Ничего не видит, ничего не слышит.

То, что пробудило радар-детектор, пришло и ушло. Иногда его будит волна. Дельфины. Кит.

Мод спускается в кают-компанию, включает красный ночник и пробует воду на вкус – удостовериться, что соленая, а не потек бак с пресной. На губах соль – соль с привкусом солярки и мусора, что копился в тайных закутах лодки, а теперь всплыл.

А яхта тонет? Вроде нет. По-прежнему на ходу. Особо не замедлилась, не качается. Если вода и прибывает, то медленно.

Мод берет фонарик, обмахивает светом экстренный рюкзак и следом за лучом идет в носовую каюту. Черный мусорный мешок с пустыми консервными банками и коробками плавает в воде, будто внутри кто-то живой. Мод проверяет канатный ящик. Если ослабли найтовы одного из якорей, возможна пробоина; однако нет, ящик волгл, но не затоплен. Она возвращается, перебрасывает на койки все, что валяется на пайоле. Пайол надо вскрыть – но, левой рукой коснувшись латунного кольца, Мод вскрикивает от боли, светит фонариком и видит, что кончик среднего пальца вывернут назад, градусов на пятнадцать-двадцать. Она заклинивает фонарик в угол койки и дергает кольцо правой рукой. Эти лючки давным-давно не открывались. Кажется, их заклинило, запечатало – и вдруг первый распахивается, и она падает в озерцо на пайоле. Барахтается, поднимается, убирает люк за сдвинутую дверь гальюна и встает на колени над открытой дырой. Воды полно. Сквозной фитинг полетел? Который? Фланец лага? Мод запускает руку внутрь, по локоть, по плечо. Тянет пальцы, нащупывает зазубренное пластиковое кольцо, и сквозь него течет вода – словно тайный родник бурлит.

И там что-то еще, железячка или пластмасска; наверное, отломанный кусок фитинга, но Мод выуживает его, подставляет под фонарик – а это заколка-сердечко из крашеной жести, и поначалу – голоногая, на корточках, в полутьме, в прибывающей воде, в раненой лодке – Мод только смотрит на нее, и все.

Заколка – красная эмаль, белые цветочки.

Мод не знает, куда ее деть, – чуть не кладет в рот, но затем сует в волосы и застегивает.

С фонариком пятится по кают-компании. Вскрывает следующий лючок, убирает к первому. Понятно, что ей нужно, – непонятно, где это найти. Она переворачивает полки вверх дном и швыряет вещи куда попало. Левую руку бережет. Делает паузу – надо подумать, хорошенько подумать, – шагает к другому борту, открывает рундук возле камбуза, роется там, находит пробку из мягкой древесины. Встает на колени над люком, нащупывает сломанный фитинг, сует пробку, загоняет ее ладонью и заколачивает размокшим дневником капитана Слокама.

Работает она неплохо – так ей кажется. Кто ей судья? Старый Ролинз? Из рундука в кокпите она выволакивает двухфутовую анодированную стальную трюмную помпу (здоровую, для такой-то лодки), прилаживает к гнезду между сходным трапом и «гробом» и качает изо всех сил двадцать минут, полминуты отдыхает, качает еще пятнадцать, отдыхает и выжимает из себя еще десять минут, а потом так ноет спина, так мутит, что приходится бросить. Трюмы по-прежнему полны, но уровень воды ниже пайола. Мод проверяет пробку, пьет из крана на камбузе и вновь принимается качать. Светает; вскоре помпа всасывает скорее воздух, чем воду. Мод выползает в кокпит. Утро безупречное: хрустально-голубое, облачка – точно дымки́ беззвучных ружей. Она кладет покалеченную руку на колени, нащупывает сустав, стискивает, дергает, крутит, снова дергает, затем нагибается поблевать всухую за борт. Когда все проходит, когда стихают два-три мощных спазма, она идет в разоренную кают-компанию, отыскивает моток изоленты и прикручивает вправленный палец к соседнему. При свете дня лучше видно пробку. Отсыревшее дерево потемнело и разбухло (ему и полагалось разбухнуть), распихало осколки фитинга. Вода прибывает разве что со скоростью подтекающего крана. Пока что живучесть судна обеспечена. Возвращаться на Азоры незачем. И уж явно незачем посылать сигнал бедствия.

Мод стаскивает с себя мокрое, находит сухое, плюхается на правую банку, нащупывает заколку в волосах, вынимает и разглядывает, словно проверяя – от усталости она как пьяная, – что это не фикция, не порождение ночной аварии.

В кратком обалдении она воображает, как вытащит телефон из кармана куртки и позвонит старому викарию; воображает, будто это возможно; воображает, как расскажет ему, что нашла, и услышит, как он вздохнет (слегка расправит плечи; он один, и не в уютном старом приходском доме, а в кирпичной многоэтажной городской коробке), как он скажет: «Миленькая моя, миленькая, вам, наверное, лучше уехать туда, где спокойнее».