Книга Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Разве любить — значит огорчать?

— Как, мое присутствие вас огорчает?

— Любить разве значит оскорблять?

— Я вас оскорбляю?

— Любить разве значит губить и бесславить?

— Габриэль! Габриэль!..

— Вы меня огорчаете, вы меня оскорбляете вашим присутствием.

— Какие громкие слова, моя красавица!

— Еще громче дело… Поговорим откровенно. Чего вы хотите от меня? Я не могу быть вашей женой, потому что вы уже женаты. Притом я и не требовала бы этого, я не согласилась бы на это, хотя я девушка благородного происхождения, а вы могущественный король.

— Король, но не могущественный.

— Неужели вы думаете, что отец позволит мне обесславить себя…

— Моя милая…

— Захочу ли я этого сама? Вот по какой причине ваше присутствие меня оскорбляет… Но вас это жестокое слово огорчает. Я скажу тогда, что вы меня губите.

— Докажите-ка мне это…

— Это доказать легко. Отец мне поклялся, что, если я вас послушаю или если вы будете меня преследовать, он запрет меня в монастырь или, что еще хуже, отдаст меня замуж.

Король вздрогнул.

— Ну это мы еще посмотрим! — вскричал он.

— Отцу не нужно позволения короля, чтобы выдать замуж дочь. Замужем я погибну и умру с горя.

Генрих стал на колени.

— Не говорите мне эти зловещие слова, моя Габриэль, — сказал он, — вы погибнете, вы умрете!

— По вашей вине.

— Неужели вы считаете меня таким слабым или таким робким, что я не могу, несмотря на отца, несмотря на весь свет, спасти от отчаяния женщину, которую я люблю, и будете ли вы сами так слабы и так жестоки, чтобы отдаться другому, когда вы отвергнете меня, вашего друга и короля? Имейте волю для меня, Габриэль, а я буду иметь силу для нас обоих. Не я вас гублю, но вы сами можете помочь себе, и я вам помогу. Пусть-ка попробуют вас отнять, когда я вас возьму! Видите, Габриэль, вы зависите от себя одной. Вы должны будете приписать себе одной несчастья, которые вы видите в будущем. Если бы вы меня любили, вы имели бы больше мужества.

— О государь! Я еще ничего не сказала. Оскорблять меня и губить — это ничего, но вы меня огорчаете — вот ваше преступление.

— Как же это? Боже мой, когда я дышу только вами и для вас!

— Это очень важно. Вы сейчас просили меня, чтоб я пожертвовала вам моей честью и моей жизнью, может быть, я обязана это сделать для моего короля, но могу ли я пожертвовать вам моей душой и моим вечным спасением?

— Вашим спасением?

— Конечно. Добрая католичка может ли принять ересь?

— С какой стати нам говорить об ереси?

— Это, однако, необходимо. Я имею к вам дружбу, я хочу вашего спасения, тем более что, спасая вас, я спасаю Францию, которую ваша ересь подвергает опасности.

— Вот вы коснулись политики. Ах, Габриэль! Ради бога…

— Ради бога, государь, будем продолжать или прекратим разговор совсем.

Молодая девушка произнесла эти слова твердым голосом, и это тем более было странно, что глаза ее были наполнены слезами. Король, растроганный и удивленный, схватил ее за руку.

— Вы углубляетесь в мысли, которым никогда не следовало бы наполнять вашу очаровательную головку, — сказал он. — Поверьте мне, предоставьте совесть короля ему самому и имейте дело только с совестью любовника. Клянусь вам, Габриэль, ни ваша совесть, ни моя не находятся в опасности…

— Не все так думают, государь.

— А! Кто же вам это сказал?

— Один праведный человек…

— Месье д’Эстре?

— Нет, нет. Мой отец жалеет, как все честные люди, но он не обвиняет ваше величество, между тем как…

— Между тем как праведный человек меня обвиняет…

— Кто же это? Ваш духовник?

— Мой советник, превосходный человек.

— В самом деле?

— Один из знаменитейших ораторов последнего времени.

— Я знаю их всех по тем оскорблениям, которыми они меня осыпали. Как его зовут? Кто он?

— Это приор Безонского монастыря св. Женевьевы.

— Которому Дэнис понес рыбу. Как его зовут?

— Дом Модест Горанфло.

— Я его не знаю, — сказал Генрих, перебирая в памяти знакомых священников, — однако это имя не совсем мне незнакомо. Этот дом Модест вас исповедует и сказал вам, что вы губите себя, слушая меня?

— Да.

— Ну раз так, Габриэль, — сказал король с серьезным видом, — я вам должен сделать упрек. Вы мне изменили.

— Как это, государь? — спросила она с испугом.

— Вы мне поклялись не говорить моего имени, не открывать моего присутствия никому на свете, а между тем сказали обо мне монахам, моим смертельным врагам.

— Государь, любезный государь, клянусь вам, я ничего не сказала, я ни в чем вам не изменила, я никогда вас не называла!

— Стало быть, у этого дом Модеста есть шпионы?

— Нет, это достойный человек! Но он очень умен, и ничто от него не ускользнет. Притом он вас не ненавидит.

— О! — сказал король с недоверчивой улыбкой.

— Он мне беспрестанно дает советы, совсем непохожие на те, которые вы ему приписываете.

— Какие же?

— Любите короля, говорит он, любите его, потому что он добр, он родился для счастья Франции.

— В самом деле? Какой добрый монах!

— Но вместо счастья он принесет вам несчастье, прибавляет он, если будет упорствовать в ереси.

— Какой злой!

— О государь! Можно ли назвать злым человека, который хочет спасения вашей души? Стало быть, и я тоже зла?

— Вы, Габриэль, ангел!

— Вот ужин короля! — вскричала Грациенна, с торжеством подавая блюдо, на котором лежал аппетитный угорь.

«Я очень голоден, — подумал король, — но ужин не заставит меня забыть этого странного монаха, который подает такие советы Габриэль».

Глава 17

КАКИМ ОБРАЗОМ НА МЕЛЬНИЦЕ ГЕНРИХ ВЗЯЛ ДВОЙНОЙ БАРЫШ

Генрих не был избалован монахами. Во времена смут пена, выходящая на поверхность, составляется из всех порчей, имеющихся на теле общества, больного во всех своих частях. Католическая религия была тогда больна: как армия, как магистратура, как буржуазия и народ. За знаменитыми прелатами, которые с благородной заботливостью рассуждали о серьезных политических вопросах, столь гибельно связанных с вопросами религиозными, за этими знаменитыми начальниками, говорим мы, шла циничная, бурная, низко честолюбивая толпа, которая жила грабежом и ссорами, так как за армиями шатаются бродяги, гнусное отребье самых воинственных народов. Во Франции было тогда множество бесстыдных и корыстолюбивых монахов, публично проповедовавших убийство, и не считая Жака Клемана, Генрих видел много разбойников, прикрывавшихся рясой.