Книга В погоне за призраком, или Испанское наследство - Питер Марвел

Все это время Кроуфорд сидел в своей каюте. В его планы не входило встречаться с капитаном флибустьеров, однако никаких других мер предосторожности он пока не предпринимал, спокойно дожидаясь, когда рыщущие по кораблю разбойники сами на него не наткнутся.

Чутье не подвело Кроуфорда. Капитан пиратов, а это был не кто иной, как сам Черный Билл, не пожелал подняться на захваченный корабль. С утра он был не в духе, хандрил и тянул ром у себя в каюте. Добыча, которую ему, можно сказать, любезно подарили, не вызывала у него большого восторга. Черный Билл чувствовал какой-то подвох. И малодушное поведение команды флейта вызвало у него не только презрение, но и настороженность. Перетрясти захваченное судно он поручил своему боцману по прозвищу Грязный Гарри.

– Проверьте там все до последнего закутка! – приказал Черный Билл. – Команду – в трюм. Если там что-то не так – утопим эту посудину вместе со всеми несусветными грешниками, которые вздумали плавать по морям, вместо того чтобы благочестиво сидеть у жен под юбкой и прилежно молиться!

Абордажная команда проверила корабль и быстро добралась до трофеев. Однако ревизия добротных мешков и ящиков, которыми был забит трюм, привела пиратов в изумление. На захваченном судне не было ничего ценнее рваного тряпья и камней, не годных даже на то, чтобы замостить дорогу! Единственным грузом, который мог скрасить такое страшное разочарование, оказались запасы ямайского рома, сухарей и солонины.

О столь странных обстоятельствах было немедленно доложено капитану. Все ожидали от него обычного взрыва ярости и жестокой расправы с пленными, но Черный Билл повел себя совсем иначе. Убедившись, что его подручные говорят правду и вместо ценного груза на захваченном корабле находится барахло, которое можно использовать разве что в качестве балласта, Черный Билл впал в мрачную задумчивость. После долгих размышлений он наконец вызвал боцмана к себе и сказал:

– Обшарьте судно еще раз! Все ценное снять, особенно пушки. И еще до полудня отправим всех на корм рыбам!

– Но, капитан, если у нас сейчас нет квартирмейстера, который защищал бы наши интересы, это не значит, что вы можете нарушать кодекс береговых братьев. По обычаю, команда имеет право забрать себе все, что находится выше верхней палубы, и барахло матросов и пассажиров тоже. Так что, если мы так скоро затопим судно, ребята будут недовольны! – возразил Грязный Гарри.

– Никогда я не слыхал, чтобы ты так долго молол своим языком! Этак ты сам захочешь быть квартирмейстером! Ну ладно, проваливай и делай как знаешь, – пробурчал Черный Билл и снова припал к полупустой бутылке.

Глава 7

Ad maiorem Dei gloriam[31]

Франция. Париж

В полдень, объявляя большую перемену и обед, ударил колокол, и воспитанники королевского коллежа[32] Людовика Великого с радостными криками и смехом высыпали на выложенный каменными плитами внутренний дворик, где немедленно принялись прыгать друг другу на спины и мутузить товарищей. Роберт Амбулен, напротив, заходил внутрь, и ему пришлось крепко держаться за деревянные, отполированные сотнями детских ладоней перила, чтобы его не сшиб ненароком какой-нибудь буйный школяр в испачканном чернилами кафтанчике.

В Париже отцветала весна, и розоватые свечи каштанов роняли лепестки, которые подхватывал теплый ветер и разносил по всему городу.

Расположенный на улице Сен-Жак, в самом сердце Латинского квартала, неподалеку от выстроенного на холме аббатства Святой Женевьевы, основанный Людовиком XIV и руководимый иезуитами, этот коллеж по праву считался одним из самых знаменитых учебных заведений своего времени. Отцы-иезуиты блястяще преподавали латынь, греческий и риторику. Было у них и еще одно пристрастие, которое, несомненно, откладывало неизгладимый отпечаток на выпускников этого заведения. Воспитывая прежде всего людей светских, достойные монахи приобщали своих питомцев к различным искусствам, среди которых театр играл видную роль. Скорее всего, на этот факт повлияли вкусы патрона сего учебного заведения – самого короля, который, как известно, почитая театр квинтэссенцией всех искусств, до последних дней своей жизни питал к нему вполне объяснимую слабость. Что и говорить, Людовик-Апполон, Людовик-Марс и Людовик-Юпитер сам играл на своем Олимпе; и что такое его Версаль, как не грандиозная декорация к трехактовой пьесе его жизни?

Поднимаясь по каменным ступеням alma mater[33], Амбулен с наслаждением вдыхал родные запахи, вглядывался в знакомые до прожилок стены, на которых, как и прежде, то и дело выцарапывались строки из Петрония да цитаты из Апулея. Вот и сейчас, прямо над лестничной площадкой какой-то любитель древностей из старших классов нацарапал по-латыни: «На чужом поле всегда жатва обильнее, у соседской коровы больше вымя», снабдив цитату соответствующим рисунком, изображающим отнюдь не рогатую тварь с копытами. Обозрев сие доказательство неугасимой славы «Науки любви»[34], Амбулен усмехнулся и легко взбежал по оставшимся ступеням. Он спешил на прием к ректору, который третьего дня вызвал его к себе.

Роберт привык к тому, что время от времени ему доверяли некоторые деликатные поручения, и предполагал, что и на этот раз его ждет нечто подобное. Небось, опять требовалось его участие в тайных родах, или ему придется снова толочь порошки и составлять тинктуры для каких-нибудь далеко идущих планов отцов ордена. Иногда, правда, ему приходилось немного шпионить среди дворян шпаги, потому как по заданию наставника он стяжал себе славу бесшабашного игрока и лихого дуэлянта. Амбулен улыбнулся, и его красивое лицо осветила ласковая улыбка. Все дело в том, что иезуиты доверяли ему немного больше, чем он доверял им. О, да, поначалу учение дона Игнатия захватило его с головой, а военная стройность и мощь выстроенной им безграничной империи потрясла его полудетское воображение. Ему хотелось стать частью ордена, чьи цели казались столь благородными, а вера – пламенной. Но через два года новиций Роберт начал догадываться куда попал. Он терпеливо сносил послушания по уборке отхожих мест, дежурства на кухне и скотном дворе, ночные бдения и непрерывные штудии. Его перевели в схоластики – и пути назад были отрезаны. Отныне он мог покинуть орден только в качестве кадавра.

Сколь юн и наивен он был десять лет тому назад, когда мечтал о великих свершениях под этими тяжелыми непроницаемыми сводами... Каждый камушек, каждая выбоина в полу и щербинка на дверях были до боли знакомы ему. Как не был плох этот дом, но это был его дом. Как бы ни были коварны отцы-иезуиты, но они стали его семьей, а другой у него никогда и не было. Запахи тушеной брюквы из трапезной и скисшего вина из подвалов витали в узких мрачноватых коридорах, но все здесь для Роберта было озарено невидимым глазу светом – светом его детства, его молитв, его радостей и обид. Вот и сейчас, пройдя мимо распорядка дня для воспитанников, вывешенного неподалеку от комнаты наставников, молодой человек невольно замедлил шаг, пытаясь справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями.