Книга Скользкая рыба детства - Валерий Петков

Гетто разбомбили. Все разбежались. Они спрятались с дочерью в подвале своего дома.

Во время очередного налёта бомба угодила в этот дом. Отец нашёл свою сестру и мать. Убитыми. Похоронил их.

А ему было только четырнадцать лет. Мальчик ещё.

Это было много лет тому назад. Но в чём параллель? Как она проявляется?

Папа, будучи больным человеком, часто и подолгу лежал в больницах. А кто были врачи в советское время? В основном тоже – люди еврейской национальности. И всегда ему говорили открыто, мол, ты такой же Иван, как мы!

Они его везде принимали за своего. Вот в чём секрет.

И это наводит на размышления.

Когда у меня умерла мама и моя классная руководительница, еврейка, привела в наш дом свою подругу, и ему делались намёки на возможный брак с подругой, тоже еврейкой. Они обе были уверены, что мой отец еврейской национальности. Хотя тогда не все стремились правильно заполнить «пятую графу» в паспорте. В войну архивы погибли. Было много людей, которые скрывали правду. После всех ужасов.

Вопрос этот в нашей семье никогда не поднимался, на кого похож отец.

А фотографии бабушки – не сохранились.

Некоторые характерные черты проглядывали, это я уже тоже потом определила.

Так и не успела его расспросить. Жаль, конечно.

И когда я его похоронила, в горестных раздумьях о прошедшей жизни, вдруг вспомнила… Кино и книгу. Почему тогда, ещё не зная даже этих маленьких, но важных деталей, всё-таки связала со своей судьбой? Что это? Молчаливый знак? Настойчивый голос кого-то из предков в многовековом кровотоке? Потрясение на генном уровне? Подсознание? А где тогда – Бог? Разве подсознание не есть Бог, если оно всё знает?

Одним словом – мистика.

Летом я работала в семье новых русских, в Ницце, с детьми. Пригласили воспитательницей.

Однажды пришла на консультацию по поводу своих собственных вопросов к психологу, который врачевал Феллини. Но это очень долго, не буду отвлекаться, чтобы не утонуть в деталях.

Отношения у нас были хорошие. Мы были знакомы давно, через родителей моего подопечного. Психолог знал мою историю.

И он вдруг стал рассказывать про Феллини. Как они сидели в кафе, в Венеции.

Я сразу вообразила эту шляпу, этот знаменитый шарф. Так живо всё мне представилось.

Он его консультировал по поводу Мазины, актрисы. У Феллини было много женщин, которых он любил, однако одну женщину он любил всю жизнь – Мазину.

Я его выслушала и в конце не выдержала, спросила: какая тут связь со мной? Феллини с Мазиной венчались по католическому обряду. Возможно, какие-то дальние родственники были евреями, но об этом у меня информации нет.

А вот это ты должна понять сама, таков был ответ.

Совсем меня заинтриговал.

И вот мы с подругой, тоже психологом, приезжаем в Венецию, гуляем по прекрасному городу. Маленькая площадь. Кафе, сидим, наслаждаемся видом, хорошим кофе. И я вспоминаю то общение. И такое странное ощущение присутствия Феллини. Физическое ощущение, реальное. Осязаемое такое чувство, что он сидел вот здесь, на этом стуле.

Кожей почувствовала.

Поднимаемся из-за столика, уходим с этой крохотной площади. Я поднимаю глаза и вдруг вижу, что сидели мы на фоне витрины большого книжного магазина. И крупная надпись – «Владелец магазина Минигетти».

Психолог Феллини. Мой любимый врач.

Словно он стоял сзади, за спинкой стула, пока я с подругой кофе пила.

Потрясающая мистика.

К чему это я? К тому, что с еврейской национальностью отца я не могла ошибиться.

Ну никак! Тут уж точно – мистика заканчивается.

Или только начинается? Ведь достоверных фактов почти нет.

Пустота

Таможню прошли рано. В полудрёме расселись по местам.

Теперь спешили, пока не началась жара.

Пассажиры все крупные, в машине тесно.

Водитель – худощавый, жилистый, по виду работяга. Заметно лысеющий, на правой щеке косой шрам слегка «прикоснулся» к нижнему веку. Глаза синие.

Жена рядом, тотчас изобразила недовольную гримаску. Черты лица мелкие, но нос крупный, мужской, кожа смуглая с лёгкой желтинкой.

Строгий взгляд училки с большим стажем.

Стряхнула что-то, поправила на груди пёстрый сарафан. Жест энергичный. Большая масса тела всколыхнулась укоризненно.

Муж отвернулся к окну, выпустил облачко сигаретного дыма.

На заднем сидении, среди вещей, сын лет тридцати. Лицо костистое, похож на мать, только нос покрупнее. Несуразная чёлочка на круглой голове. На затылке едва приметный шрам.

Третий день в пути.

Начинает припекать.

Ближе к обеду покатили с горки, приехали в райцентр.

– «Посёлок городского типа», – прочитал сын. – Вот где они, мля, городские типы живут!

Круговое движение. В центре вождь на постаменте, в серебряных чешуйках отлетающей краски. В солнечном освещении кажется, что на нём мохеровый пиджак. Рука, воздетая к небу. Невразумительная клумба в пыли, пожухлый, бесполезный цветник у подножия.

Небольшой базарчик: баклажаны, помидоры, дыни, яблоки, груши. Вязанки бычков, почти чёрных, потеющих переизбытком белой соли. Картошка в вёдрах. Белая и розовая, мелкая и чистая.

Старушка разложила на картонном ящике белоснежные накрахмаленные воротнички, сплетённые крючком. Буквы газетки пробиваются в просветы плетения.

На что-то надеется мастерица от безысходности.

Покупатели в основном – проезжающие путешественники.

– О, вот он – «Райфайзен-Лаваль», солидно. Надо остановиться, – говорит сын.

Банкомат под железным козырьком, исписанным местными умельцами. На торце трёхэтажного дома из белого силикатного кирпича закреплён прочно. На уровне груди корявое граффити – «Просим здесь не ссать».

– Ты поспеши, чего нам два раза гонять. Надо засветло успеть, – замечает отец.

Сын набирает пин-код. Кнопки звучат под пальцами – мелодия ожидания денег.

– Хороший курс. Правда, долго пытал меня «Железный Дровосек»: кто я, что я. Снял полштуки. Вон они какие, гривны, «синяки чернильные». Я счас пройду дальше по кругу, взгляну, похоже, это культурный и административный центр поселения.

Отец сидит в машине, открыв дверцы, лениво наблюдает.

Сын возвращается:

– До двенадцати работает контора. Похоже, им денег не надо. Ваще забили на работу! – возмущается сын.

– Так у каждого же своё хозяйство, живут огородами, что ты хочешь! – говорит отец. – Так это что – единственное заведение в городе?