Книга Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

Верный сын раскулаченного отца ненавидел красную вакханалию. Отовсюду выпирала гнусная замаскированная ложь. Она просилась в трактат о невинных жертвах Руси. Вся гнусь насилия, расстрельщины просачивалась сквозь воспалённый мозг. Думалось о нерусском правителе, его услужливом центральном комитете. У всех узкая специализация: в ЦК цыкают, в ЧК чикают. Возвели в ранг беззакония тлетворное политиканство. Какая опухоль разъела серое вещество твердолобых, превратила в сажу?

Леденела душа от мысли, что свобода не помашет вольными крыльями. Не подышит чистым воздухом на Обском берегу… Не впервой задавался алтаец Горелов коренным вопросом отечественной истории: откуда берутся Пиоттухи, почему они шустро выпрыгивают, как черти из табакерок, в смутные времена народных заварух, часто заваренных самими же хитрыми дельцами. Неужели Сионские мудрецы на века просветили бывших скитальцев по пустыне?! Даже мудрец Достоевский в «Бесах» не ответил на трудный вопрос, заданный историей…

Клацнул капкан судьбы, перешиб жизнь тугими пружинами.

Со стен куцыми бородками свешивался мох. Сергей незаметно выдёргивал его, прощупывал щепочкой пустоту. Глоток, хотя бы пол-глотка чистого воздуха. Пузатый горошник, подсаженный в камеру, загазовал её плотно.

При строительстве барака-тюрьмы плотники сосновые брёвна подгоняли умело. Мох успел слежаться до крепости спрессованного жмыха. Щепка махрилась, не пробивала брешь. Не ощущалось притока уличной свежести. Ни одного пузырька воздуха не пробивалось сквозь толщу стены. Запах сосновых брёвен немного отшибал едкий газ камеры. Поодаль сушились портянки, стельки. Вместительная параша в углу прибавляла шаечные ароматы. Подследственный офицер не успел притерпеться в затхлой атмосфере камеры. Отовсюду текли вонючие струи, впадали в распухшие ноздри.

Среди ночи просыпался от храпа-грома. Сон разламывался от безудержного исторжения носовых, горловых звуков. Казалось: пузан с горошницей во чреве покрывал матом всю кубатуру камеры, её невольников. Храпуна грубо толкали, награждали пинками, набрасывали фуфайку на башку: матерчатый глушитель не помогал. Пинки по заднице на минуту-другую обрывали арию из тюремной многоактной оперы. И снова храп, сравнимый с матом.

Подсадному толстяку делали тёмную. Прикладывали ко рту войлочную стельку. Пробовали напугать волчьим воем. После звериного взвоя нарный артист пронзительно зафальцетил. Фистула выкатывалась из необозримых недр матёрого чрева, летела в потолок: оттуда от жуков-древоточцев осыпалась древесная мука.

Утром камерники восстали.

Надзиратели отнеслись к бунту спокойно. Больше одной ночи уникума никто не выдерживал. Кочующего храпуна переводили из камеры в камеру. Пожалуй, это была единственная уступка чекистов.

4

Рукотворный переворот в семнадцатом году переломил ситуацию в пользу бесов. Достоевский задолго до крушения предвидел грозную ситуацию, надлом хребта страны с огромным разбросом территорий.

Наткнувшись в трудах Достоевского на фразу «жиды откуда-то понаехали», Авель Борисович отшвырнул к печке тяжелый том. Писатель осветил тьму истории ярким предвидящим фонарём. В его свете закопошилось племя, гонимое временем, другими странами, народами.

Богоискательство, загрёбистая суть обманных продуманных дел привели хитрый народец к вершине власти в одной неустойчивой стране: её лихой казачий размах расширил до границ Тихого океана.

Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух гордился важным постом, неограниченной властью. Приказы дышали безграничной ненавистью к выродкам революции. Забойная дрянь копошилась в холодных бараках. Списанная в красный расход ещё при жизни, она не представит интерес для истории после свалки в приречный яр.

Фитиль истории горел дымным нагарным огнём. Весомая часть неутихомиренного сброда брошена на нары, вплотную приближена к исходу.

«Тройки» кресалами подписей высекали высшую меру. Между крошечными буквочками «в» и «м» провисла разделительная черточка. Не сулила надежду на жизнь: в/м в одной страшной сцепке представляли неизбежный росчерк свинца по мгновенному пути к виску. Последняя точка в судьбе… последний кивок жизни…

Давно сброшена маска притворной доброты. Во взгляде шестиколенного Авеля полыхала чекистская ненависть к обречённым. Чего жалеть согнанную к яру нечисть…

Адольф Гитлер шерстил в Германии несчастных евреев. Иосиф Сталин услужливо вложил в их руки карательный меч. Именем НКВД вёлся каскадный разбой против народа, охваченного параличом нарастающего страха.

Родова Авеля Борисовича была разветвлённой, разношёрстной. Встречались старьевщики, портные, банковские клерки, башмачники, ростовщики, воры-отсидники трёх громких тюрем. После злосчастного переворота для Пиоттухов открылась неограниченная возможность проникновения в охранку, в карательные органы, суды, адвокатские конторы. В тайных списках ВЧК, ОГПУ, НКВД под грифом «секретные сотрудники» числилось с дюжину молодчиков, поставляющих важные сведения из министерств, банков, крупных государственных учреждений. Сексоты разными путями добывали ценные сведения о благонадёжности граждан, о финансовом, имущественном положении новоиспечённых толстосумов. Всё интересовало тайных сотрудников — от правительственной сферы деятельности до постельных вожделенных делишек.

Никому не доверял Авель Борисович — ни «главкому» Ярзоны, ни телесатой нервной жене, охочей до нарядов и золотых украшений. Даже в её завистливом взгляде сверкали золотые отблески колец и цепочек.

Дальновидный Пиоттух знал: всё равно когда-нибудь подсидит коменданта, займёт насиженный трон. Мысленно не раз вписывался в массивное кресло, надёжно и классно сработанное искусным нарымским краснодеревщиком. Манило всё: удобные подлокотники, нескрипучие сочленения, вишнёвая блескучая политура.

Запаса терпения, наглости, природной изворотливости хватало с лихвой. Шестиколенный Авель сконцентрировал в себе весь разрозненный талант навечно почивших и ныне здравствующих Пиоттухов.

Безграничной ненавистью воспылал Авель Борисович к русскому писателю Алексею Константиновичу Толстому, прочитав обжигающие строки:

…За двести мильонов Россия Жидами на откуп взята — За тридцать серебряных денег Они же купили Христа. И много Понтийских Пилатов, И много лукавых Иуд Отчизну свою распинают. Христа своего продают…

Открытое разоблачение убийственно подействовало на верного офицера госбезопасности. Не мог и догадываться Пиоттух, что голая правда слов почти вековой давности может иметь такую взрывную силу.

В трактате Горелова шестиколенный Авель натолкнулся на такие умозаключения: «В стране рабов русские влачат жалкое существование. Пребывают в обморочном состоянии вековой нерешительности. Многочисленная разрозненная нация так и не выковала оси всеобщего крепежа, спасения и свободы. Баре гнули податливый металл, помыкали неустойчивой массой. Подавлялась любая смута. Хватало виселиц и эшафотов вешать бунтарей, отсекать забубённые головушки… У НКВД достаточно пуль-недур для полного усмирения непокорных… Не так страшен враг извне, куда страшнее свой внутренний…».