Книга Пурга - Вениамин Колыхалов

Пурга сильно ухватила зубами за гривенку, потащила на себя. Колени утопали в булькающей жиже. Вырвав жеребенка из пасти болота, мать увязла в нем сама: трясина никак не могла обойтись без жертвы. Ноги уходили глубоко в топь.

Серенького трясло. Он побрел к матери, та властным, отпугивающим криком гнала его от опасного места. Долго пурхалась слепая в проклятом оконце: оно не светило удачу. Кто-то упрямо тянул в ледяную жуть. Пурга опасалась выдавать голосом тревогу. Подскачет из жалости несмышленыш, вновь угодит в ловушку.

А несмышленыш в эту минуту летел во всю свою жеребеночью прыть к деревне, к людям. Он оказался сообразительнее, чем думала о нем мать. На подбеге к конному двору залился звенящим прерывистым плачем. Ни Захара, ни помощника не было. С выгнутым хвостом, перепачканный липким торфом жеребенок понесся по улице к запрудинской избе. Он часто останавливался с матерью возле голубой скрипучей калитки.

Бабушка Зиновия обломком старой косы скоблила крыльцо, смывала наносную осеннюю грязь. Увидав за оградой суетящегося возбужденного Серенького, крикнула в избу:

— Вну-у-у-ук! Глянь-ка!

Заметив конюха, жеребенок трубно взревел, подпрыгнул на жухлой траве. Никогда не слышал Захар такого отчаянного голоса. К избе подошел счетовод, прибежали братья Басалаевы.

— Что с ним? — Гаврилин посмотрел на бесноватого малыша. Он успел отбежать от калитки. Пригарцовывая, как бы звал за собой людей.

— Пурга в беде, — определил Захар. — Наверное, этого пузанчика вытащила из болота, сама угодила. Видишь, грязью-трясинницей весь перепачкан?

Взяли топоры, веревки, заспешили за четырехногим проводником.

Он постоянно оглядывался, торопил: ну, чего же вы так медленно? Счетовод долго бежать не мог, схватился за грудь.

Переходя на шаг, крикнул:

— Жмите… Пока ваги вырубите — подойду.

С трудом вызволили Пургу из болота. Вывели к краю поля. Ее шатало. Колотила крупная дрожь. Парни сдернули рубахи, принялись растирать лопатки, передние ноги. Мать и малыш постоянно лизали друг друга.

На ферме в кормокухне нагрели котел воды, обмыли страдальцев. За восьмилетнюю жизнь слаботелая кобыла успела переболеть стригущим лишаем, неоднократно гриппом, непроходимостью кишечника, инфекционным заболеванием с коротким названием мыт. Мытарилась лошадь от разных напастей. Текла из носа гнойная жидкость. Опухали подчелюстные узлы. Мучил страшный кровяной понос, колики кишечника. Ощущалась постоянная резь суставов.

Летом Захар ездил на обласке к староверам за медом для больной матери. Осталось еще полтуеска. С разрешения бабушки и дедушки развел его в ведре теплой воды, споил простудившимся любимцам…

Улетели птицы — прилетели снега. Забили белыми крылами над Васюганом, заречьем, тихопольем. Мглистое низкое небо держалось на дымных столбах, поднятых деревенскими печами. Перед рекоставом носились сатанинские ветры, шлифуя ярный песок, нагоняя на берег тяжелые волны-заплески. Яростным порывом сломало дряхлый осокорь со всеми его молодыми отводками. Ветер свистел в выжженном дупле, вышвырнул оттуда гнездо какой-то пичуги. Раскачивал сваленный бескорный ствол, будто исполнял на нем дерзкий танец победителя.

В колхозе готовили санный обоз в тайгу. Ждали коренного снега, который откроет первопуток. Еще не раз пролетят над остылой землей мокрые снежные хлопья, напоят ее последней влагой. Не для утоления жажды — для лучшей заковки морозом.

Явилось в положенный срок первозимье. Заскрипели сани. Потянулись по чистым крепким снегам подводы в урман, богатый высокими мачтовыми соснами. Не море ждет их для кораблей — небо для флота воздушного. В бумагах васюганский лес-мачтовик обозначен специальным термином — авиасосна.

Третий месяц таскает Пурга по дороге-ледянке к катищу звонкие сосны. Поводырем Олег Басалаев. Часто оставляет лошадь наедине с накатанной дорогой-санницей. Привычно бредет она по гладкой колее. На раскатах короткополозные подсанки сползают, замедляют ход. Вперемежку с лошадьми упираются на лесовозной дороге быки. Натужно кашляют, скрипят ярмами, басисто мычат, выбрасывая из ноздрей клубы теплого пара.

Вечерами в бараке Платоша точит двуручные пилы, топоры. Получит с фронта весточку от сына — напильник поет в руках. Нет долго солдатских треугольничков — плачет. Металлический скрежет выворачивает душу.

Счетовод, потирая с мороза словно вареные руки, предлагает:

— Платон, ты бы хоть под патефон шмурыгал напильником.

— Пластинки иглой затоптаны, хуже пилы скрипят. С моим шумком можно мириться. Послушал бы при заточке матерые продольные пилы. Вот где писку-визгу… Потаскаешь денек такую пилушку — полбарана к столу подавай. Верховой пильщик за разметкой на бревне следит. Низовой жмурится от летящих опилок. Тятя мой, царство ему небесное, пять лет наемной пильщиной занимался. В яме на низу стоял. Меняогольца на подмогу брал: я ему опилки из глаз кончиком языка вызволял.

Захар и Васёк — вальщики. Составляют один спарок с начала лесозаготовок. Обрубщица сучьев Варюша «причесывает» топором сосновые туши. Ходит возле поверженного ствола, утаптывает пимами глубокий снег. Парни дали ей толковый совет: оставлять посередине сосны толстый сучок, легче таким рычагом дерево кантовать. Ребята помогают поворачивать дерево с бочка на бочок. Быкам и лошадям дают попеременно однодневный отдых. Пурга по-прежнему под покровительством Захара. Временное жилище «лесовозов» укреплено лапником, брусками снега. В конюшне тепло от дыхания животных.

С рассветом барак пустеет. Повариха Августина Басалаева вместе со всеми уходит на деляну, работает часа два. По возвращении успевает приготовить обед. Для экономии времени наварили, натолкли несколько ведер картошки. Из толченки накатали колобков, заморозили. Занесешь с улицы картофельные катыши — гремят, как костяные. Несколько минут на разогрев — и главное кушанье лесорубов готово.

Однажды оставленная на отдых Пурга почуяла едкий запах. Он исходил не от костра, не от печей. К тем дымам кобыла привыкла, знала их. Настороженная тишина, разлитая вокруг конюшни, барака, баньки, странный запах, идущий со стороны человеческого жилища, вынудили слепую оглашенно заржать. Повариха, возвращаясь с деляны, уловила в лошадином переполохе какую-то опасность, опрометью побежала по тропе.

Из щелей барачной двери шел дым. Августина рванула за ручку, закашлялась. Возле печки догорали чьи-то валенки, остался только черный ободок голенища. Минута-другая, огонь попал бы на свисающее с нар одеяло… прощай барак и стоящая неподалеку конюшня.

Подцепив кочергой обугленные пимы, повариха вышвырнула их на снег, затоптала. Сердце колотилось от перенесенного страха. Августина представила бедственную картину пожара. Огонь неостановимо полыхал перед глазами напуганной женщины. Схватилась за голову, опустилась на крылечко таежной избы. Стиснула веки: не удалось погасить больное воображение. Пламя хлестало, пожирало просушенные за года барачные сосновые бревна. С шипением и треском разлетались красные головешки. Загорелось сено, огонь перебросился к конюшне. В ней в беспамятстве носилась слепая лошадь с жеребенком.