Книга Зеркало тьмы - Уильям Дитрих

– Он, пожалуй, не Джордж Вашингтон, – согласился я, – но, в конце концов, пираты – это бизнесмены. Вы, ученые, представляете собой самые светлые умы Европы. Мы придумаем какое-нибудь безобидное задание, чтобы впечатлить его, заслужить его благодарность, заставить его чувствовать себя обязанным нам и отправить нас восвояси. Может быть, даже с подарками.

– Ваш оптимизм граничит с идиотизмом, – сказал Смит.

– Если мы покажем, что действительно полезны для него, он никогда не отпустит нас, – добавил Кювье.

– Тогда, может быть, нас спасет Наполеон?

– Наполеон не имеет ни малейшего представления о том, где мы.

– Тогда ищем любые возможности для побега, господа.

– Побег грозит страшной смертью, я читал, – предупредил Смит. – Насколько я помню, у нас нет ни малейшего шанса.

– Ну что ж, – сказал я упрямо, – я что-нибудь придумаю.

Они вздохнули, как один.

На этом мы двинулись вперед под свист хлыстов, прикованные к еще одной группе пленников, скинутых с другого корабля. В их числе были плачущие женщины. Наши цепи сцепили друг с другом, и нас, спотыкающихся и шатающихся, толчками и пинками направили вдоль бочек с сахаром, вином и гвоздями в город, где из палящего марева солнца мы оказались в тени напоминавших каньоны африканских улиц. Нас вели сквозь толпы толкающихся солдат, кричащих торговцев, одетых в черное женщин, ревущих ослов и храпящих верблюдов. Мы семенили босыми ногами по покрытому навозом песку улиц под звуки горнов и барабанную дробь. Высоко над нами парили зелено-красно-белые флаги Триполи, словно насмехающиеся над мечтами о свободе. Из ниш и альковов вдоль пути нашего следования беднейшие из мусульманских попрошаек не упускали ни одной возможности ударить или плюнуть в нас, чтобы наше настроение стало еще хуже, чем у них. Над нами глумились, пока дух наш не сжался в комок в глубине страдающих тел. Наше оружие исчезло, обувь украли (я проследил за тем, чтобы мои пропитанные мочой сапоги достались Драгуту), а половину пуговиц от камзолов оторвали по пути. Мы страдали от жажды, голода и плетей и чувствовали себя бесконечно жалкими, находясь по эту сторону костра каннибалов. Я не переставал искать возможности для освобождения или побега, но тщетно.

Триполи напоминал мне Александрию и Каир. Те же кофейни, те же старики, сидящие на корточках у входа и передающие по кругу шестифутовые курительные трубки кальянов, тяжелый воздух, запах гашиша и благовоний. И, конечно же, таверны, где заправляли освобожденные христиане под патронажем мусульман, которые сидели в тени, потягивая запрещенный алкоголь.

Мимо скользили закутанные в темные одежды турчанки и арабки, и лишь красота их миндалевидных глаз намекала на прелести, скрытые под их балахонами.

В Триполи была также большая колония евреев, которых изгнали из Испании во времена Колумба. По указанию правителя евреи одевались в черное и обязаны были снимать обувь, проходя мимо мечети. У большинства попрошаек не было запястий или рук по локоть или даже плечо – свидетельство того, что их конечности когда-то были отрублены, а обрубки покрыты дегтем за совершенные ими преступления. Уличные мальчишки бежали рядом с нами, выкрикивая оскорбления и насмехаясь над нашей кабальной участью. Над нами за решетчатыми окнами гаремов и апартаментов сверкали глаза наблюдавших за нами женщин.

Что ни говори, Филадельфия нравилась мне больше.

– В Триполи существует особая иерархия, которую вам полезно бы запомнить, – говорил Хамиду, пока его солдаты тычками гнали нас вперед. – Правители и янычары – это турки, подчиняющиеся Высокой Порте в Стамбуле. Им дозволено носить красную феску с муслином. На ступеньку ниже – арабские торговцы, потомки пустынных воинов, которые захватили Северную Африку более тысячи лет назад. Ниже арабов – мавры, мусульмане, изгнанные из Испании христианскими рыцарями. Затем следуют левантинцы – чернорабочие греки и ливанцы. Евреи – тоже беженцы от испанского произвола, и они – наши ростовщики. И, наконец, в самом низу вы – рабы, составляете пятую часть нашего населения. Государственными языками являются турецкий и арабский, а на улицах говорят на лингва-франка Средиземноморья, смеси всех диалектов прибрежных стран и территорий.

Мы удрученно плелись мимо рынка. Многочисленные лавки выставляли полные корзины серебряной рыбы, горы ярких специй, ковры, кожу, шелка, фиги, оливки, зерно и масло. Тут же торговали железной и латунной посудой, искусно изготовленными седлами, резными кинжалами, апельсинами, гранатами, виноградом, маслом, анчоусами и финиками. Продавалось абсолютно все, включая меня.

– Сколько я стою? – спросил я. – То есть как раб.

Он на мгновение задумался.

– Половину стоимости красивой женщины.

– Но вы не можете продать нас, как простых моряков, – возмутился я. – Мы ученые люди.

– Вы христианские собаки, пока не обратитесь в нашу веру.

Рынок рабов в Триполи представлял собой каменную платформу под стеной центральной цитадели Юсуфа, а жалобы и стенания обреченных, судя по всему, служили для него развлечением. Мы выстроились в колонну у ступенек, пока толпа участников аукциона придирчиво осматривала нас, ведь мы являлись потенциально прибыльным капиталовложением. Вырученные с нашей продажи деньги получали пираты, пленившие нас, однако был шанс, что покупатель получит прибыль не только от нашего труда, но и за счет выкупа, который могут заплатить наши родственники из христианского мира. Были здесь и представители самого паши в тюрбанах, расшитых драгоценными камнями, и сапогах с задранными носами. Их задача заключалась в том, чтобы заполучить красивейших женщин для гарема и наиболее способных для всевозможных работ во дворце после того, как последняя партия закупленных рабов пришла в негодность от переработки и болезней. Среди покупателей были также загорелые вожди далеких берберских племен, военные надзиратели, ищущие грубую силу для рытья окопов и строительства оборонительных валов, владельцы галер, ищущие гребцов, ковровые ремесленники, ищущие быстрые пальцы и внимательные глаза, а также красильщики, водоносы, фермеры, дубильщики, погонщики и каменщики – все как один с плетьми и собственными кандалами наготове. Вся система строилась вокруг принуждения, нежели свободного предпринимательства, и я, не колеблясь, первым заявил бы, что она не просуществует долго, если б не тот факт, что берберские королевства вот уже триста лет не покорялись европейским флотам. Ведь и мои Соединенные Штаты на юге зависели от рабства, и, судя по всему, его самые восторженные поклонники процветали.

Пленников перед нами продавали, как скот. Им приказывали напрячь мышцы, чтобы оценить их физическую силу; им палками открывали рты, тыкали в живот, заставляли поднимать ноги и грубо сдирали с них одежду, чтобы убедиться в отсутствии на их теле волдырей, сыпи и прочих признаков болезней. Нас всех заставляли прыгать на месте и гарцевать на предмет обнаружения подагры. В некоторых случаях с бедных пленников стягивали штаны, дабы оценить размер гениталий, словно их прочили в племенные жеребцы.

Один моряк с Сардинии был настолько шокирован столь унизительным обращением, что не сдержался, оттолкнул аукционера и пнул солдата, гремя цепями. Толпа отреагировала на всплеск эмоций гулом и ревом, словно кто-то разворошил осиное гнездо. Я приготовился к сцене нещадного избиения, которое не заставило себя долго ждать, и вот уже стражники осыпали несчастного градом ударов, пока он не свернулся калачиком, словно ребенок, на аукционной платформе, по-итальянски моля о пощаде. Дикая жестокость стражников казалась абсолютно непропорциональной и безграничной – но это была лишь репетиция перед его настоящим наказанием.