Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Квебек – Онтарио – Манитоба – Саскачеван – Альберта – Британская Колумбия

1977–1981

В двадцать лет Франсуа был все так же мал ростом, обзавелся редкими, как у китайца, усиками, а шевелюра его была неумолима, как у грека. Он давным-давно бросил работу служки при алтаре и когда сказал об этом бабушке, та ничего не ответила. Обызвествление, которое в конце концов добралось и до ее сердца, к тому времени уже добило мозг. Иногда ее глаза загорались, и она разражалась сентенциями о том, что церковь утратила бдительность. Les jeunes curés d’aujourd’hui![42]– горько сокрушалась она, как будто ее внук был одним из них. Но гневалась она лишь по привычке. Она не замечала отсутствия Франсуа, а он никогда не рассказывал об амурных приключениях, которые пережил за последние четыре года, и о своей первой любви – к проститутке с выпирающей грудной клеткой по имени Эрнестин. Потом бабушка умерла, сойдя с дистанции в противоборстве с веком, а век промчался дальше, неся Франсуа на спине. Франсуа продал фамильную Библию антиквару за два доллара.

В первую ночь он объяснил Эрнестин, что ничего, во что он верил, никогда не существовало – ни великого семейства, ни лучезарного отца: плоть всегда торжествовала над хлипкой душой. Он поведал ей о глубоком смятении, о своей внутренней силе. Не будучи семи пядей во лбу и действуя скорее интуитивно, она сбросила свой убогий халатик. Соски у нее были великоваты для ее грудей, а бельишко растянулось – слишком уж часто его снимали и надевали. Так и годы прошли.

После смерти бабушки он стал жить с Эрнестин. К тому времени он вовсю наслаждался жизнью лабораторной крысы, разве что ему наскучили ночные прогулки и одинокие вечера. Так ли уж плохо, если мужчины ищут дешевых удовольствий? Эрнестин нечего было рекламировать – она не была ни горячей азиаткой, ни пышнотелой черной, ни стройным импортным товаром из России. Она была доморощенная la pute générique[43]. И должен ли он беспокоиться из-за того, что ведет жизнь подопытного кролика, если жизнь эта беспечна и легка? В лучшем случае он потягивал газировку, комментируя ее привкус и количество углекислоты, угадывая популярные марки. Но деньги платили именно за «худшие случаи» – за то, чтобы он запивал таблетки пивом, мучился от головной боли и отрыжки и пускал по ночам такие ужасные ревущие газы, что Эрнестин удирала из постели как подорванная. Он ел протеиновые смеси и крутил педали велотренажера, а люди в белых халатах под анестезией брали образцы мышц с его бедра. Однажды какое-то лекарство оказало побочное действие, и он неделю не мочился. Он испытывал позывы, но напрасно простаивал над унитазом. Когда он спросил у исследователя, проводившего испытания, куда девается его моча, тот пожал плечами. Чудеса человеческого тела, чудеса науки, сказал ученый чуть ли не радостно.

Франсуа вышел на улицу и, осоловело глядя вокруг, подлечился хот-догом. Солнце удлиняло тени, а его дом теперь был рабочим местом.

Эрнестин тогда предупреждала его, что она – человек пропащий, что он достоин лучшего, но он не соглашался. В церкви он больше не появлялся. Теперь он вспоминал иные истории, те, что никак не были связаны с бабкиной религиозной болтовней, – о борцах, о воинах. Есть ли в нем хоть капля героической крови Эрве, в конце-то концов? Его ли это имя, несмотря на то, что Франсуа обходился без него первые шесть лет – сумбурных, но многогранных? Он вспоминал ветер прерий, солнечный свет, прорывающий сквозь облака с мощью геологических потрясений. Монреаль хотел привить ему вечные вопросы века. Они с Эрнестин представляют ценность, покуда целы их тела. Когда в город нагрянула Олимпиада, дела пошли на лад, и поскольку стадионы предоставили свои богатые охотничьи угодья, прежде одинокие пьяницы теперь шатались толпами. Когда Франсуа наконец добирался домой, Эрнестин спала, и от ее бедер исходил запах антисептика.

По вечерам им удавалось выбираться на пикники в парк; они рассказывали друг другу одинаковые истории: она вспоминала север, он – запад, где прошли их детства. Когда из-за приема очередного лекарства у него поднималась температура, он блаженствовал: ведь тогда она должна была высвободить ночь и нянчиться с ним. Dorloter, говорила она, j’va dorloter mon tit bébé[44]. Она прибиралась, зажигала дешевые благовония и читала бульварные романы, и порой даже в лихорадке его кровь вскипала, и тогда она издавала единственные стоны любви, которые слышали соседи.

В конце концов он начал интересоваться ее клиентами. Он и сам не знал почему. Это его мучило. Как-то после приема таблетки он показался медсестре, и та заметила: я не знаю, вы ли тут причиной или лекарство так подействовало, но давление у вас ужасно высокое. Он соврал: Non, pas moi[45]. Он вернулся домой в пять утра и дрожащими руками схватил Эрнестин за плечи. Она была только после душа, но пахла, как тренажерный зал. Эрнестин позволила ему восстановить право обладания, затем обессилела и не отшвырнула его, вцепившись в волосы. Она заплакала, как маленькая девочка, нос опух. Je t’aime[46], всхлипывала она, гладя ему шею. Ему хотелось содрать черные шторы, выплеснуть квартиру на улицу. Там шуршали шины, раздавались гудки, скрип тормозов, грохот грузов. Изможденный ночным созерцанием пустой улицы из-за пластиковой стойки забегаловки с гамбургерами, он прислушивался к занимающемуся дню. Это был он. Мир, открывающий свое звучание и свет без них.

Наконец он сказал ей, что надо все изменить. Больше никаких клиентов, никаких экспериментов. Нужно ехать на запад, пока не поздно. Он описывал ей красоту закатов над прериями. Но когда на следующее утро вернулся, все было кончено. Сорванные шторы кучей валялись на полу, хлипкая мебель была раколочена, и лежала записка: «François, tu es trop bon. Je ne t’aime pas. Au revoir»[47].

Он выстирал и снова повесил занавески, а крошечный чайный сервиз расставил на бандане в «огурцах». Вернул любовные романы на хлипкую, как полочка для специй, этажерку. Теперь он спал в кровати, которую ненавидел. Он не мог на нее смотреть, ему было противно лишний раз повернуться с боку на бок. Забытое ею карманное зеркальце собирало свет, который пробивался сквозь шторы. Сквозь вентиляцию под потолком проникали звуки просыпающихся, собирающихся на работу людей. Как часто он видел этот город подвешенным в утреннем свете, несущих миллионы таких же комнат, спящих грезящих тел, равнодушных друг к другу, столь многочисленных, что Бог не в состоянии коснуться их всех, как не может закатное солнце прерий коснуться простершихся к нему трав – острие одной травинки теряется в тени прочих.

Он съехал, не дожидаясь срока окончания аренды, и отправился автостопом куда глаза глядят. С каждой милей Франсуа чувствовал, как он сам раскрывается, вбирая в себя реки и горы. Во время своих ночных прогулок он беседовал с хиппи и понял, как им хочется именно этого, – и они спят, едят, любят друг друга, курят траву. Он благоговел перед их доверием, считал само собой разумеющимися их силу и астральные совпадения, которые допускает бродячая жизнь. Он воображал, что далеко отсюда, на бескрайней канадской земле найдется место и ему.