Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

В какой-то степени способствовали развитию капитализма в деревне, конечно, и столыпинские реформы, и деятельность Крестьянского поземельного банка, который взвинчивал цены при покупке дворянских земель и перепродавал их крестьянам под свой, разорительный для них, процент. Видимо, поэтому даже современники не считали его деятельность капитализмом: по их мнению, банк просто скупал «по повышенным оценкам, т. е. по хорошим ценам, земли дворянские, которые с выгодой для Банка перепродаются им крестьянам в кредит, за который идут ему проценты, а крестьяне, нуждаясь в земле, идут на явно невыгодные для них покупки… Деятельность Банка… перешла в конце концов в земельную спекуляцию, но зато стало легче дышать дворянскому землевладению».[289]

Капиталистические отношения на селе, несмотря на «освобождение», действительно, как считал Н. П. Огарев, сильно напоминали крепостные, потому что в ответ на волну массовых выступлений крестьян против выросших за двадцать пять лет на 300 % цен за аренду помещичьей земли правительство Александра III установило уголовную ответственность за отказ от ее оплаты.[290]Благодаря этому заниматься собственным хозяйством помещикам стало просто бессмысленно, зачем – сдаешь все в аренду (при аграрном перенаселении проблем с арендаторами не было) и получаешь гарантированный уголовным правом доход (порядка 500 млн. руб. в год). Да еще Дворянский банк придет на помощь, живи себе на процент от капитала: как говорил Н. А. Рубакин, крестьянин все оплатит.

Получается, что принятые во всем мире свободные рыночные отношения труда и капитала у нас регулировались тюрьмой, а капиталистическую рациональность помещичьего хозяйства обеспечивал обобранный до нитки и бесправный арендатор (наши с вами прадеды, между прочим).

Нередко капиталистические отношения в деревне напоминали простое ростовщичество, известное в истории с древнейших времен. Например, когда после Освобождения государство с опорой на земство долго пыталось внедрить на селе кооперацию, то никто не мог понять, почему она не достигает тех успехов, которые были очевидны в Европе, главным образом в Германии. Оказалось, что богатые крестьяне, кулаки, частенько пользуясь темнотой и неграмотностью своих односельчан, брали ссуду в кооперативе только для того, чтобы отдать ее беднякам под бо́льшие проценты. А бедняки использовали эти деньги не для того, чтобы вкладывать их в развитие своего хозяйства, а для того, чтобы закрыть какие-то долги или просто потратить на текущие расходы – суммы были незначительные, даже попировать на радостях, и попадали в вечную кабалу к «мироедам», расплачиваясь остатками своих наделов и батрачеством.[291]

Крестьяне вообще с недоверием относились к кооперации, рассуждали обычно таким образом: «Зачем мне общественная лавка, когда купить не на что?.. Если плуг приобресть, что им пахать? – земли нет. За что ни хватись… Банк завести, из банку брать будем, а отдавать, чем? Не оттого ли происходят всякие аграрные беспорядки?.. Если у нас не будет увеличения земли никакие кооперации не помогут…».[292]

Не случайно к 1914 году само понятие капиталист превратилось на селе в бранное, практически в нецензурное слово. Как писал один кооперативный журнал, «общий враг у земства и кооперативов – капитализм, потому необходимо полное объединение земств и кооперативов в один союз для борьбы с капитализмом».[293](Интересно, что земства были сословной дворянской администрацией, управлявшей земельными отношениями в волости и уезде по поручению государства и часто за его счет).

Но и чисто капиталистические, по Ленину, кулацкие хозяйства накануне Первой мировой войны составляли лишь 15 % всех крестьянских хозяйств (некоторые авторы считают, что их было три процента, а остальные – «просто зажиточные»[294]). А если говорить в целом о доле капиталистического сектора в социальной системе государства, то сельская буржуазия вместе с помещиками, крупной и средней городской буржуазией и торговцами составляла 16,3 % населения, а крестьяне, кустари и ремесленники (без пролетариата) – 66,7 %.[295]

Видимо, 66,7 % – это и есть те самые пережитки феодализма, о которых пишут и говорят сегодня все, даже самые авторитетные историки. Однако понять, каким образом «пережитки» многократно превосходят бурно растущий капиталистический сектор, нормальный человек не в состоянии, у всех в головах еще со школьной скамьи какая-то каша. В любом издании по истории мы найдем немало цифр, которые свидетельствуют именно о бурном росте капитализма, о его невероятных темпах и о немыслимых объемах производства, которым мешали какие-то пережитки. Например:

«От темпов роста индустрии в России в то время просто дух захватывает»,[296]сообщает нам В. А. Красильников, бывший научный сотрудник Института теории и истории социализма при ЦК КПСС, сегодня известный как специалист по процессам модернизации.

Более трезвую, и в то же время противоречивую оценку в свое время давал доктор исторических наук А. И. Уткин: «Россия стала четвертой индустриальной державой мира, шестой торговой нацией. И все же не следует предаваться преувеличениям в отношении индустриального развития России. Ко времени революции 1917 г. общий капитал промышленных и торговых компаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно 2 млрд долл., что составляло одну девятую капитала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной американской «Юнайтед Стил корпорейшн» равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (совокупный капитал компаний Англии, страны с населением в три раза меньше России, составлял 12 млрд долл.). В России накануне революции было 2 тыс. акционерных компаний, в то время как в Англии – 56 тысяч».[297]