Книга Брусиловский прорыв - Александр Бобров

Одним словом, у всех нас была возможность, стоя с горящей тоненькой свечкой в руках, перенестись еще раз мысленно домой, где вы в это же время слушали печальную повесть о страданиях Христа. Мы были ближе к нему в этот вечер: вместо богатой церкви мы были в настоящем Саду Гефсиманском».

Какое светлое, подробное и выразительное письмо!

Теперь несколько отрывков, продолжающих рисовать образ русского прапорщика, владеющего пером.

Из 8-го письма:

«Заночевали мы уже в штабе корпуса, верстах в 8-ми от передовых позиций. Шли по болотам. Дорога отчаянная, но на наше счастье подмерзло, и снежок запорошил поля и дорогу. На горизонте играли отблески светящихся ракет — белое мерцающее сияние, как от далеких фонарей. Снопы холодного лунного света прожекторов проносились иногда по облакам, точно вспышки молнии, а далекие басовые раскаты довершали иллюзию грозы. “К дождю, смотри ребята”, — шутили солдаты и, увы! — напророчили: прошло дня 2 (мы стояли уже в деревеньке при штабе дивизии) и, проснувшись утром в своей халупе, я услышал донесение, что на улице дождь, и снега как не бывало. Ну и грязь же тут! Густая, черная и в некоторых местах — прямо по колена — у солдат каблуки отрывались и тонули в грязи».

Из 9-го письма:

«Декабря 17-е, 11 час. ночи.

Нет, как хотите, а у нас — интереснее, и если бы — не мне приехать к вам, — а, скажем, вас выписать сюда, то больше бы мне ничего не надо. Право же, амплуа “героя-защитника родины” в таком виде, как у нас теперь — роль не трудная даже до конфуза. Конечно, я не буду уверять вас, что у нас здесь рай земной, но просто расскажу вам кое-что о наших маленьких горестях и о том, как мы боремся с ними, — а если нельзя бороться то привыкаем — и вы сами увидите, что “ужасы войны” издали, право же куда страшнее.

Я уже писал вам, что, попав сюда, я устроился в землянке с одним ротным командиром. В его распоряжении была железная печь, но не было ни окна, ни двери. Дня через 2–3 он ушел на позиции и увез с собою печь. Тогда я как следует принялся за свой особняк. “Рече Галаеву (рекомендую — мой денщик) — да будет окно и печь и дверь — и быть так. И увидел я, что все сделанное — добро зело и возрадовался”… А подробности сего творения таковы: “Галаев. Там для больших землянок привезли кирпича. Стяни-ка ты оттуда штук 30, да скажи фельдфебелю, чтобы он нашел ребят печников в роте”. И стала печь. Честь-честью — со сводом, с трубой из дерна и даже с плитой (из жестянки — т. наз. “цинка” — коробка из-под патрон). Была, правда, в этой печи одна неприятная особенность, а именно, — вследствие некоторых технических несовершенств конструкции, а также недостаточной высоты трубы, — в ветряную погоду она работала “обратной тягой” — не из землянки в трубу, а из трубы — в землянку, но придираться к этому, конечно, было бы слишком мелочно.

Теперь окно: “Я вижу, Галаев, что ты хочешь, чтобы твой барин преждевременно разорился на свечках. Состряпай-ка ты, братец, раму, да сходи туда, где бьют скот, и раздобудь пузырей”… И на другой день у меня уже было окно. Правда, рама вышла в буквальном смысле “топорной работы”, ибо кроме этого универсального орудия у нас был только перочинный нож, но ведь здесь изящество не в моде, а пузыри — напоминают хорошее матовое стекло с узорами и света дают столько, что даже дерн на стенах внутри дал ростки и позеленел.

Подробности происхождения двери Галаев от меня скрывает, не иначе, как стянул, мерзавец, но я на это не слишком сердит, а дверь вполне хорошая.

Одним словом, устроился я было совсем комфортабельно и дней 5 благодушествовал, но затем природа, очевидно, вспомнила, что она “не терпит пустоты”, и принялась наполнять мою землянку водой. “Один день лил дождь сорок дней, сорок ночей, другой день лил дождь сорок дней, сорок ночей, а на третий день у меня уже был всемирный потоп. Проснувшись утром, я увидел, что моя кровать торчит в воде, как Ноев ковчег среди океана, а рукав шинели, которой я покрываюсь, ехидно свесился вниз и всасывает воду не хуже патентованного фильтра. Тогда уже я рассердился всерьез и переселился в офицерскую землянку, где и обретаюсь до настоящего времени”. Офицеров нас здесь пока только трое, а землянка большая и со всеми новейшими техническими усовершенствованиями: с 2-мя окнами из настоящих стекол, с печью, дверью, полом из толстых плах и даже мебелью: два стола и скамейка, да наши походные кровати. Величиной она не меньше нашей столовой.

Таким образом уладил я квартирный вопрос.

Ну, что же еще о наших невзгодах? Завелся у нас, конечно, и “внутренний враг”. У ребят он, как они говорят, величиной “с воробья”, — у нас же не поспевает достигнуть величины и черного таракана. Раньше мы с ним боролись кустарным способом — вручную, — теперь же перешли к машинному способу обработки. Получили машину, которая обрабатывает его сухим паром, с примесью формалина, убивая в зародыше. И теперь перевес явно на нашей стороне. Пока смена моется в бане — белье уже готово. Занятно было глядеть на ликующие рожи ребят и слушать их злорадные восклицания: “Так его, хорошенько”.

Таким образом, мы справились и с этим.

Ну, а что решительно отказывается повиноваться “победоносному русскому воинству” — так это только наша погода: не погода, а слезливая старушонка какая-то. Только что, глядишь, придет в хорошее настроение, принарядится в белое платье, — ну, думаешь, — зима, — ан на утро встал — опять уж плачет; грязь разведет неимовернейшую. Вот и сейчас: у добрых людей на носу Рождество, а у нас с носа только дождевые капли капают. Ну, да носовых платков у нас довольно, сапоги непромокаемые, так что это неудобство — больше эстетического свойства: словно как-то без снега Рождество — не Рождество.

Чудно немножко: у нас в Коврове, конечно, по расписанию последних лет, полагается на первый день Рождества — 20 мороза с ветром, и вы, наверное, с содроганием будете вспоминать, как вашего любезного сына в окопах снегом заносит, а мы здесь — хоть бы маленького морозца к Рождеству на свою долю у Господа Бога вымолить не можем.

Ну вот уж, кажется, и все об наших бедствиях; больше ничего о них придумать не могу, да и письмо кончать пора. Начал я его — поздравлением с Рождеством, а кончу поздравлением с Новым годом. Все равно, вероятно, раньше не дойдет…

Твою просьбу, Мама, я исполню, — относительно псалма.

Послал вам 50 рублей. 25 из них отдайте Зине — я ей должен, рублей 10–15 — употребите на подарки ребятишкам, — хоть и запоздают они, ну — лучше поздно, чем никогда, а остальными распорядитесь, как хотите. Ставьте на письмах № и число, чтобы я знал — все ли дошли и долго ли были в пути, и напишите — когда попадет к вам это письмо».

Отмечаю: прапорщик спокойно посылает 50 рублей домой — ползарплаты служащего!

Из 14-го впечатляющего письма, которое касается продовольственного снабжения армий Брусилова и офицерского меню не только на передовой, но и на запасных позициях:

«Февраль 18-е.

Дорогие мои.

За последнюю неделю мне крупно повезло: получил целую кучу писем и 2 посылки — 1 от комитета и 1 от вас. А я, как на грех, все это время довольно порядочно занят и в результате у всех в долгу.Теперь немножко освободился и начинаю выплачивать этот долг конечно с вас. Итак: посылки до нас, как видите, доходят и даже довольно аккуратно. И мы, офицеры, и солдаты получаем их довольно часто.Было страшно приятно получить посылку от вас, именно потому, что она из дому. Что же касается до ее содержания, то все присланное — мне одинаково приятно, как выражение вашей заботливости обо мне и, увы, одинаково не нужно.