Книга Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Что разыгрывалось за цюрихскими фасадами? Лишь изредка удавалось мне бросить взгляд в освещенные комнаты, хоть я это и очень любила. Стол, лампа, пара ужинает за столом, а из радио на улицу просачивается музыка. И в голове уже сплетается продолжение истории. Но результат был скудный. Часто мне приходилось додумывать то, чего не хватало.

Тогда мне пришла в голову мысль, что Цюрих требует от меня аскезы, ухода в саму себя. Ни разу не протянул он мне руку, просто оставляя меня в покое. На том мы и сошлись.

И еще на том, что он даст приют рожденным в моей голове образам.

L. Молчунья

Эрна была рождена не в моей голове, но оказалась достаточно эксцентричной. Мне было пятнадцать, когда я с ней познакомилась на школьном дворе во время перемены. Она ходила в параллельный класс. Заметила я ее давно: блондинка, с выдающимся подбородком, как у Филиппа IV на портретах Веласкеса, и молчаливая. Она всегда стояла как-то в стороне. Это пробудило мой интерес. Однажды я просто встала рядом с ней и, как и она, устремила взгляд на верхушку платана. Пока не родилась первая фраза.

Вскоре я узнала, что она любит деревья, много рисует и играет на рояле. Последнее нас связало. Однако ее репертуар (например, соната Бетховена no. 29, «Хаммерклавир») оставлял меня в тени. Я была под впечатлением, не услышав еще ни одного звука. Сам рассказ ее звучал так убедительно, что я за какое-то короткое время стала считать ее необыкновенно талантливой и не могла дождаться дня, когда увижу ее в действии.

Но это произошло еще не скоро.

К моему удивлению, она быстро разговорилась. И перемены часто не хватало для ее рассказов. Рассказов о сложных семейных отношениях: родители разведены, мама много раз лежала в психиатрической клинике, обе сестры (уже уехавшие из дома) занимаются только собой, младший брат «на попечении». Сама она страдает от последствий тяжелого туберкулеза, находится под постоянным присмотром врачей. Я верила ей. Сочувствовала.

Но чем внимательнее я ее слушала, тем драматичней становились ее рассказы. Эрна излагала книжные истории, которые нередко напоминали мне романы Достоевского. Причем расчет на мое восхищение оказался таким тонким, что вопрос о правдивости ее рассказов даже не возникал. Она меня очаровала, и я верила ей безоговорочно. А школьное окружение в ее присутствии бледнело до неразличимости.

На переменах с Эрной рождался наш собственный мир, где были не властны ни время, ни пространство. Когда я возвращалась в класс, мне с трудом удавалось вновь там освоиться. Мое отсутствие было написано у меня на лице, урок меня совершенно не занимал.

Как-то незаметно я оказалась полностью под ее влиянием. При том, что это я была здоровой и благополучной, советчицей и утешительницей. Мои мысли вертелись только вокруг нее. Когда я ее увижу, как у нее дела. У нее были основания быть довольной развитием нашей дружбы.

Дружбы? Или любовной зависимости? Но и она была привязана ко мне, шестым чувством понимая, что мы не можем освободиться друг от друга. «Послушай скрипичный концерт Бруха, вторую часть», могла она сказать. И я заворожено слушала, словно эта музыка была ее прямым выражением. Брух, Крейцерова соната Бетховена, определенные сорта роз – все работало на нашу крепнущую связь. Все это служило нам культом: когда мы были врозь, достаточно было лишь звука, запаха, чтобы каждая из нас представила себе другую. Этот тайный код знали только мы.

Эрна любила все таинственное, что отвечало моей склонности к мечтательности. И если она подчас хранила молчание, это располагало меня к ней еще больше. Я не могла ее разгадать, даже спустя месяцы. Все время проявлялись какие-то новые черты, менялось ее лицо, повинуясь мгновенным изменениям мимики. В этой переменчивости было что-то тревожное.

Прошло много времени, прежде чем Эрна пригласила меня к себе. Она жила с матерью в трехкомнатной квартире в окрестности Цюриха. Буржуазная обстановка, рояль, много картин на стенах. Наброски, акварели, живопись: мама, значит, рисует. Она производила впечатление абсолютно нормального человека, ничто не указывало на то, что она могла быть пациенткой психиатрической клиники. Проекция Эрны, выдумки? Бросалось в глаза то, как мать и дочь смотрели друг на друга. Словно они были союзницами. Словно у них был уговор. Вопрос был только в том, кто диктовал правила.

Даже за чаем, который мы пили втроем, я так и не разобралась в этом. Улыбки, вежливые фразы, быстрый обмен взглядами. Потом ее мама оставила нас одних. И Эрна, наконец, села за рояль. Она сыграла сонату Моцарта. Несколько прелюдий Шопена. Очень деликатно. Но не так виртуозно, как я себе представляла. Этому уровню я могла соответствовать. Даже при том, что мне недоставало ее аналитических способностей.

Ее аналитическим способностям я завидовала. Ее обращению с партитурой, с математическими и физическими формулами. Ее музыкальный талант не вступал в противоречия с законами естествознания, совсем наоборот. Когда она сочиняла музыку, оба дара соединялись вместе.

День пролетел слишком быстро. Но мне пора было идти, до дома было далеко. Прощаясь, я заметила, как мать Эрны послала мне многозначительный взгляд. В котором я прочитала: спасибо. Спасибо, что ты так нежно о ней заботишься.

Да, я заботилась, по доброй воле. Или уже не совсем по доброй воле, потому что Эрна овладела мной полностью.

Моя мать жаловалась: «Ты полностью под ее влиянием, ничего не слышишь, ничего не видишь. Берегись, подумай, куда это может завести». Я обижалась. Неужели считают, что мной манипулируют?

Мы с Эрной стали неразлучны. Проводили вместе свободные вечера, на озере, в парке, на художественных выставках, читали друг другу стихи, спорили об «Ифигении» Гете, «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Тем для разговора было предостаточно. И даже когда молча стояли перед какой-нибудь картиной, или смотрели на рябь на воде, мы ощущали нашу связь. Как сестры-близнецы. Как Беляночка и Розочка.

Лишь изредка мне становилось необъяснимо тесно. Словно я продала свою свободолюбивую душу. Душу-странницу. Душу-богоискательницу. Я не хотела принадлежать только одному человеку. И, вероятно, подозревая это, Эрна стала ревновать меня, стала собственницей, все больше и больше желая, чтобы я принадлежала только ей одной. Контролировала меня вопросами. Она все еще оставалась загадкой для меня, но в то же время я чувствовала, что сеть затягивается. Сеть, в которую мы попали как два лунатика. Две сомнамбулы, чья власть друг на другом угрожающе разрослась.

Когда я от других знакомых Эрны узнала, что некоторые свои истории она преподносила им совершенно иначе, во мне шевельнулось недоверие. Я попалась в ловушку гениальной лгуньи? Или больной шизофренией?

С той поры я стала наблюдать, как я за ней наблюдаю. Тончайшая трещина разделила нас. Которую Эрна из инстинктивного чувства самосохранения моментально почувствовала. И как всякий, кто видит, что власть его слабеет, она стала авторитарной и принялась давить на слабые места.

Наш мечтательный симбиоз распался, она закатывала мне сцены. И публично, и по телефону. Рыдая, взывала к моему чувству сострадания. Еще больше к моей любви. Я смягчалась. И замыкалась снова. Мне стало ясно, что она больна.