Книга Иванова свобода - Олег Радзинский

Мама кивает головой, она плачет. Она как-то для себя плачет, на меня почти не глядит, словно меня здесь нет. Мама, я здесь. Я здесь. Я все вижу и слышу. А вдруг все люди-овощи видят и слышат? И кто в коме – тоже? Мы думаем, что они ничего не чувствуют – овощи же, а они живые, такие же, только никто не знает? Почему “они”? Это другие – “они”. Это живые – “они”. А овощи – это мы. Это я. Глубоко в грядке, спряталась ото всех. Тянем-потянем…

– Елизавета Микаэловна. – Митю снова не видно, только голос. – Давайте решим, что для Ланы лучше. Вы слышали, что врач рассказывала про специнтернаты? Они же их туда умирать отправляют, чтобы государство не тратилось на содержание. Там половина контингента – бывшие уголовники, которые всю жизнь просидели, и теперь им идти некуда. А другая половина – безнадежно больные, как Лана, паралитики, которые сами не могут двигаться. Условия ужасные, идти туда работать никто не хочет, больные должны друг за другом ухаживать. А кто за ней там будет ухаживать – уголовники? Слышали, что врач сказала: там нянечки их меняют раз в день. А то и оставляют на другой день. Что же мы хотим для нее – чтобы она там лежала и гнила заживо? Что бы вы для себя выбрали? Что бы она для себя выбрала? Вы же знаете Лану, какая она. Если бы она могла за себя решать, она бы такую жизнь не выбрала.

О чем они? Не хотят забирать меня домой. Не могут создать условия. Что за интернат? Я всегда думала, интернаты – это для детей. Почему там тогда старики-уголовники? Не хочу. А если остаться здесь? Только чтобы Алешу приводили.

– Митя, Митя. – Мама повернулась к нему, вижу ее спину и волосы – короткая стрижка. Раньше она всегда носила длинные, как я. Теперь меня остригли, хотя, наверное, уже отросли. Хорошо бы зеркало. – Мы себе никогда этого не простим, никогда. Никогда не простим.

Молчит. Митя молчит. Трещина-паутина на потолке начинает оживать: она становится пушистой, словно из расколовшегося асфальта пробивается новая трава. Оттуда что-то лезет – мелкое, тонкое, словно капилляры внутри меня. Я вижу себя внутри. Я теперь хорошо знаю себя внутри. Почему стало темнее? На потолке – пушистая трава, серого мягкого цвета. Все равно.

Открываю глаза – пустота. В палате притушили свет, почти темно. Все ушли. Я снова спала, заснула, не помню как. Я теперь много сплю.

Бабушка Вера говорила, когда я маленькая простужалась и болела: – Спи больше. Сон – это здоровье.

Я теперь много сплю. Должно быть, иду на поправку.

11

Рыбки действительно желтые, не золотые, а именно желтые. Я хорошо вижу: желтые. Я сижу рядом с бабушкой Верой на длинной лавке, она держит меня за руку, как-то судорожно держит, хотя я не пытаюсь уйти. Дедушка Теодориди стоит перед нами, но нас не видит: он смотрит мимо, очень сосредоточенно, словно там есть нечто, открытое лишь ему. Может, и есть: про рыбок тоже никто не верил, а я их вижу – вот они. Плавают внутри дедушки, виляют хвостиками. Хорошо видно, даже сквозь пижаму. Я сижу рядом с бабушкой на белой кровати. Где лавка? Куда делась лавка? Комната совсем другая. Дедушка Теодориди теперь молодой, как на фотографиях: он одет в смокинг. Внутри дедушки плавают желтые рыбки. Он совсем не дедушка, он молодой, как Митя. Он мне улыбается:

– Видишь, Лана? Я правду говорил. Если они не выплывут, я умру. Вот, теперь памперсов должно хватить.

Это не дедушка, это Митя говорит. Он стоит рядом с кроватью, вполоборота, длинная светлая челка, хороший ракурс. Откуда он здесь? Где Микаэл Теодориди, мой дедушка-аквариум? Неужели рыбки выплыли, а он все равно умер, исчез, растворился в моих снах?

Митя говорит с Глафирой Федоровной:

– Этих памперсов хватит, там еще должны оставаться. Вы потом проверьте.

Глафиру хорошо видно, она улыбается. Мелко кивает головой, соглашается. Ей все равно.

– Как она? – спрашивает Митя. Она – это я. – Спит?

– Спит, спит, – кивает Глафира. – Мы ей седативные даем, так она все время спит. А когда проснется, то не поймешь – проснулась или нет. У таких больных трудно разобрать. Мы по глазам определяем: если глаза открыты и зрачок ясный, то не спят. А если мутный, то могут и с открытыми глазами спать. Не всегда поймешь: разница-то у них небольшая.

Митя тоже кивает: он знает, как “у них”. У кого “у них”? Мир полон загадок.

Мой дедушка Бельский так всегда говорил:

– Лана, внученька, помни: мир полон загадок. Мир полон загадок.

Для чего он это мне говорил? Чтобы я смотрела с ним телевизор? Он всегда отмечал в программе познавательные передачи – В МИРЕ ЖИВОТНЫХ, КЛУБ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ, ОЧЕВИДНОЕ – НЕВЕРОЯТНОЕ. Обводил время показа кружочком и включал телевизор за пять минут, чтобы не пропустить. Дедушка боялся пропустить мир, полный загадок. Он заставлял меня смотреть вместе с ним. Было скучно.

– А мы вас вчера опять в сериале видели. – Голос у Глафиры становится мягче, текучее. – Мы с девочками всем дежурством смотрели, как раз после вечерних препаратов показывали. Все переживают за вас: уйдет она, Татьяна эта, обратно к мужу или с вами останется? Одна девочка со второго поста даже плакала.

Сериал? Митя в сериале? Почему он мне ничего не рассказывал? Какой канал? С кем играет? Неужели главная мужская роль? А кто главная женская? Швецова, наверное, ее сейчас много снимают. Я с ней была в сериале на НТВ: она – главный персонаж, приезжает в Москву, находит свое счастье, а я – злая московская стерва, у которой она уводит мужика. Она у меня уводит, а я – стерва. Понятно, что сценарист – мужчина.

Хоть бы получилось, хоть бы у него получилось. Митя, Митя. А мне ничего не рассказал. Он вообще со мной давно не разговаривает. Сидит рядом, молчит, даже на меня не глядит. Иногда говорит по телефону. А несколько раз просто памперсы приносил, отдавал сестрам и убегал: Сегодня не могу должен идти репетиция. Извиняется, словно он к ним приходит, а не ко мне. А они, конечно: Что вы Дмитрий понятно идите ни о чем не беспокойтесь мы за ней присмотрим это наша работа да ну что вы не надо неудобно нам зарплату платят ну ладно спасибо ну разве что на конфеты. Я видела, как он им деньги совал. Ему легче им денег дать, чем со мной побыть.

– Нет, не могу, Глафира Федоровна. – Митин баритон, играет голосом, завораживает – как на саксофоне: глубокая пропасть, но не страшно, самой хочется упасть. – Не могу вам рассказать, а то потом будет неинтересно смотреть. Там еще двенадцать серий, все еще случится.

– Ой, ну как же это интересно придумали, – удивляется Глафира Федоровна. – Татьяна эта бедная, так разрывается между семьей и любовью. Мы с девочками смотрели, ну до слез. Всё как в жизни.

– Да, да, – говорит Митя, – да, да.

– А начальник-то, который к ней пристает, ну какой противный, – продолжает Глафира Федоровна, – где они таких только находят? И еще угрожает. Как она к вам от него прибежала, когда он к ней в машине полез. А вы ей сказали, что любите и что она – ваше счастье. У нас одна со второго поста даже плакала.