Книга Чары Шанхая - Хуан Марсе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как обычно, я не знал, что делать дальше. Я уселся возле капитана на тротуар и завязал злосчастный шнурок. Вскоре приехала «скорая помощь», его положили на носилки и увезли в больницу, а я побежал домой предупредить сеньору Кончу.
Пропавшая папка так и не нашлась. Если бы капитан был жив, он наверняка бы решил, что ее украли, и устроил публичное разбирательство. Думаю, он выронил ее на улице, и тот, кто подобрал и открыл ее, сочувственно улыбнулся, прочтя текст петиции и увидев несколько жалких подписей и беспомощный рисунок, после чего выбросил папку со всем ее содержимым.
Но кое-что все же осталось. Мы столько дней бродили вместе по кварталу, я так долго и терпеливо выслушивал бредни капитана, — несмотря на стыд и лень, умирая от желания бросить его прямо на улице и со всех ног помчаться к дому Сусаны, в царство мечты, в полное жара и сладости гнездо, кишащее микробами, где я ежедневно находил убежище от лжи и убожества внешнего мира, — что старому сумасброду удалось-таки передать мне загадочный вирус, поразивший его рассудок, и временами мне самому стало казаться, что я чувствую запах газа и вдыхаю едкую черную отраву, изрыгаемую трубой и разрушающую легкие Сусаны. Вот почему в последние две недели наших совместных прогулок по кварталу я совершенно искренне разделял его праведный гнев.
Шли годы, и я сам не заметил, как реальные события моего детства слились с откровенным вымыслом и так навсегда запечатлелись в моей памяти…
На похороны капитана явилось несколько бледных привидений, которых я знал всю жизнь. Жалкие испуганные тени, те самые бессловесные собеседники капитана, которые терпеливо выслушивали его разглагольствования, попивая терпкое вино у стойки бесчисленных кабачков Грасии, Ла-Салуд и Гинардо. В церкви я встретил Форката с сеньорой Анитой, явились братья Чакон, несколько жильцов нашего дома и, разумеется, донья Конча, которую держала под руку моя мать. Один фельдшер, эстремадурец по фамилии Браулио, — мать познакомилась с ним в больнице и несколько раз приглашала к нам на ужин — взял на себя хлопоты, связанные с похоронами, а также помог сеньоре Конче; мать была ему очень за это признательна, и с тех пор он пользовался у нее особым расположением.
Как-то вечером я вернулся домой раньше матери. На столе меня ждал ужин, рядом лежала записка, где сообщалось, что она с Браулио пошла в «Рокси» на фильм с Шарлем Буайе. Это звучало так забавно, что я улыбнулся, но не скажу, что новость меня обрадовала. Меня раздражала склонность матери забывать о прошлом и будущем, живя одним днем, ее растущая набожность и внезапно вспыхнувшая симпатия к некоторым обитателям нашего квартала — в частности, к этому фельдшеру. Я включил радио, сел ужинать и вдруг вспомнил, как капитан Блай понуро сидел на краешке тротуара на улице Лаурель, а ветер перебирал белоснежные волосы на его поникшей голове, и мне пришло в голову, что, быть может, в последний момент он думал не о доме, ставшем для него тюрьмой, не о терпеливой и работящей сеньоре Конче и даже не о мертвых сыновьях, заблудившихся в туманах Эбро и так никогда и не умерших окончательно, но о том единственном, чем он, как ему казалось, владел на самом деле, о самом сокровенном, родном — о потертой папке, которую он надеялся найти, единственном свидетельстве о царящих в мире несправедливости и лжи; папке, которая была лишь порождением его бессильного гнева и поврежденной памяти, плодом мучительных размышлений о другой гнусной отраве, о которой многие предпочитают не вспоминать…
Ким решает бросить вызов судьбе.
Оказавшись в «Желтом небе», он незаметно проскальзывает к краю стойки и некоторое время неподвижно стоит в тени, прижавшись спиной к желтому дракону, извивающемуся на колонне рядом с дверью, которая ведет в личные апартаменты Омара. Вокруг полно народу, места у стойки заняты, но он туда и не стремится — зачем привлекать к себе внимание? Мимо него проходит официант с подносом, уставленным напитками, он направляется к синей двери, толкает ее локтем и исчезает внутри. Ким подходит к двери и ждет. На противоположном конце танцплощадки, вспыхивающей красными огоньками, оркестр доигрывает последние аккорды «Бесаме мучо» и тут же раздается «Континенталь», старая веселая мелодия, под чьи звуки когда-то давным-давно они с Анитой самозабвенно мечтали о настоящей жизни, полной любви и приключений. Ким неожиданно вспоминает тот бар на Рамбла-де-Каталунья, который по странному совпадению тоже назывался «Шанхай», барселонскую зиму 1938 года, когда на город падали бомбы; в ту далекую холодную ночь Ким получил увольнительную и купил Аните поддельную манильскую шаль у смазливой бесстыжей цыганки, бродившей по залу от одного столика к другому, предлагая погадать, а вдобавок обменял новенькую кожаную куртку на колье из стекляшек, поверив, что это бриллианты…
Официант возвращается с пустым подносом, Ким незаметно проникает за дверь и, утопая в мягком красноватом свете, поднимается по устланной коврами узкой лестнице. Ему кажется странным, что его никто не остановил, — по-видимому, лестницу не охраняют. Он доходит до площадки с двумя дверями, одна из них заперта, за другой открывается небольшая уютная прихожая в сиреневых тонах, ведущая в бледно-голубые покои; по стенами развешаны гравюры, ксилографии, гобелены ручной работы, картины на шелке, нарисованные тушью и прозрачной акварелью; повсюду книги, фигурки из слоновой кости и нефрита, ширмы и диваны… Откуда-то доносится слабое позвякивание — так стучат коклюшки для плетения кружев, которыми он в детстве играл в бабушкином саду в Сабаделе, но доносящийся до него звук кажется нежнее и мелодичнее. Вот и последняя комната. Его пальцы проскальзывают под пиджак и нащупывают рукоятку браунинга. В полумраке он видит нишу, обитую ярко-красной тканью и отгороженную бамбуковой ширмой, на которой нарисована оскаленная тигриная морда. До Кима доносится приторно сладковатый запах опия, он медленно движется сквозь прозрачную пелену голубоватого дыма, похожего на душистую тонкую марлю; подвески бамбуковой ширмы трепещут, овеваемые вентилятором, — это они издают тот мелодичный звон; тигриная морда оживает, словно зверь наступает на Кима, и вот наконец рука его взлетает и разрывает тигра пополам, и он видит перед собой Омара — в кимоно, босого и непричесанного; его обращенный на Кима взгляд полон сдержанной ярости и удивления.
Позади, в красноватом сумраке алькова кто-то поспешно прячется среди шелковых подушек, смятых простыней и слоистого дыма, но еще до того, как Киму удается разглядеть испуганное лицо, он уже знает, что это Чень Цзинфан.
Не знаю, правильно ли я пересказываю эту историю. Я постарался как можно точнее описать все события, объяснить их причину, а также чувства и переживания, которые им сопутствовали; однако не уверен, что мне удалось передать ту особую атмосферу, возможно, я упустил кое-какие детали… Дело в том, что Форкат был наделен необыкновенным даром — мы видели всё, что он нам говорил, ибо рассказ его был обращен не к разуму, а к сердцу. В основу истории легли признания, слетевшие с уст самого Кима, а со временем она, я думаю, обросла дополнительными подробностями — сначала в дни горькой и одинокой ссылки в Тулузе, затем здесь, в гостевой комнате и даже, быть может, в постели сеньоры Аниты. Тщательно отобрав эпизоды, отшлифовав детали, снабдив свой рассказ подробным перечнем географических названий, диковинных имен, описанием сцен и эмоций, он подарил его Сусане, неторопливо разматывая день за днем нить повествования; так или иначе, головокружительная интрига, которая перенесла Кима из его убежища на юге Франции, в душную шанхайскую спальню, где пахло опиумом и изменой, проделала столь долгий, тяжелый и рискованный путь, что воображение сбило с толку память, перепутав правду и вымысел.
