Книга Девять - Анджей Стасюк

Ему приснился кинотеатр «Сирена». Годзилла шел по улице, переворачивая дома, и это было круто. Потом появились Родан – Птица Смерти, и Мегагодзилла, и Гедора, и, наконец, Химера Калифа. Все они были симпатичные, маленькие и совсем не страшные, поэтому Пакеру хотелось, чтобы они снились подольше, он попытался поудобнее вытянуться на диване, но необычная близость Силь не давала ему такой возможности. Он приоткрыл глаза и увидел, что Силь смотрит вовсе не на Химеру с тремя гибкими шеями, а на веселое трио. Два господина, блондин и брюнет, вовсю развлекались с рыжей девицей, одетой только в чулки и туфли на шпильке. Теперь там вместо улицы был диван и плюшевые кресла. Они делали то одно, то другое без передыху, не останавливаясь ни на минуту. «Вот это уж точно без тягомотины», – подумал Пакер, и сна как не бывало. Но он не поддался. Он чуял, как Силь упрямо приваливается к его бедру и боку. И твердил про себя: «Блин, нет», чувствуя себя глупее глупого. Конечно, такие вещи он видал не раз и не два, но с ребятами, не при женщинах. Пакеру было просто-напросто стыдно. Закроет он один глаз, а другой открывается сам, и блондин с брюнетом не могли никак достичь настоящего стереокачества.

«Хорошо бы проспать все это дело», – думал Пакер, но, с другой стороны, он боялся того, что может случиться во время его настоящего или притворного сна. Поэтому он замер, распластавшись неподвижно, насколько это было в его силах, всем своим видом выражая такую мысль: лично ему что в лоб, что по лбу. Тело Силь сделалось тяжелым и горячим, хотя она – он же знал – была прямо щепка.

И тут зачирикал телефон. Боковой натиск ослаб и совсем прекратился, и Пакер увидел, что Силь встает, делает тише эти стоны на немецком и снимает трубку.

– Это вас, – сказала она, заслоняя середину экрана.

– Меня? – удивился Пакер.

– Сказала же.

Через две минуты он совершенно протрезвел, и вся эта веселуха, вместе с несостоявшейся тягомотиной, стала ему без разницы. Задержавшись посередине комнаты, уже в пиджаке, он распихивал по карманам сигареты и зажигалку.

– Нужны брюки, трусы и какой-нибудь пакет. И давай звони, вызывай такси. Давай быстрее!

Они покрутились в толпе, надеясь на фарт. Заглядывали в магазинчики и киоски сквозь стекла витрин. Люди оборачивались им вслед.

– Б…дь, – сказал Болек. – Надо посмотреть на остановках.

фиолетовый ответил:

– Ладно, – и в три прыжка оказался наверху, у трамвайных путей, соединяющих Прагу с Охотой, а Болек направился к тем, что вели из Мокотова и обратно.

Он чувствовал усиливающуюся боль в животе. В такое время все люди были серы и бродили туда-сюда с неопределенными целями. «Не будет же этот козел стоять тут и ждать», – подумал Болек и сбежал по лестнице вниз. Фиолетовый уже стоял у фонтана и делал вид, что прочесывает взглядом толпу. То и дело вставал на цыпочки, как шизанутый.

– По нулям, шеф, как в воду канул.

– Слинял на раз.

– Зае…сь. Спугнули его.

– Будь я на пару лет моложе…

Так они говорили, топчась на месте и ища среди десятка голов одну. Фиолетовый сжимал и разжимал кулаки, словно пальцы у него были слеплены клеем. Болек засунул руки в карманы и как-то странно расставил ноги, словно боялся упасть.

– Ну так что, шеф?

– Ты вернись. Та девка, что орала. Может, она еще там.

– Кто-то кричал, но я не видел кто.

– Девка. В военной куртке.

– Ладно, посмотрю. А того козла я где-то видел, шеф. Слишком быстро все покатилось, но точно я его где-то…

– Ладно, а сейчас давай двигай поршнями. Я тут еще покручусь.

И Болек остался один. Посмотрел вслед фиолетовому, убедился, что тот направился куда велено, и попробовал осторожно сделать пару шагов. Боль в животе была все острее, она петляла, кружила, завязывалась узлом, меняла место и слово бы хотела выйти. Болек слегка согнулся и семенил подавшись вперед. Вдавливая кулаки в карманы брюк, он пытался думать о том спокойном и прекрасном, что видел в жизни, но мысли все крутились вокруг шагов и метров, отделяющих его от покрытого кафелем перехода, где с сигаретами в зубах или в пальцах стояли молодые ребята. Болек остановился на минутку, и боль утихла. Ему оставалось еще метров пять, но он уже чувствовал запах. Двое красавцев, оба с серьгой в ухе, стали к нему приглядываться. Один даже улыбнулся, потупив глазки. На ногах у него были тяжелые черные ботинки, все в серебряных накладках. Второй поправил на шее широкий шарф лососевого цвета. Они обменялись замечаниями, и тот, в ботинках, снова улыбнулся, но уже не отводя взгляда.

«О господи, – подумал Болек, понимая, что сейчас бессилен. – О господи боже, в другое время ты бы уже с жизнью попрощался», – додумал он свою мысль, а те стояли и ждали, потому что видали в жизни и не таких, как он.

И когда он почти дошел, а те уже не сомневались, что для них начинается лучшая часть дня, из недр туалета под шум спущенной воды, в облаке ароматов мыла и парфюма, на фоне обманчивого блеска кафеля появился Яцек. Они столкнулись буквально нос к носу, и счет пошел на секунды: у кого быстрей проскочит в мозгу какая-то искра.

Он летел с ураганной скоростью направо, на Новогрудскую, но ему было ясно, что все это становится совершенно бессмысленным. Он взмок, чувствовал себя старым, и ему совершенно не хотелось никуда бежать. Страх, который помог ему взлететь на лестницу чуть ли не по воздуху, испарился, и теперь он был почти уверен, что жирный сцапает его раньше, чем он добежит до Линдлея. Он слышал сзади тяжелые шаги и цоканье подкованных ботинок по мостовой. «Или ждать, или сваливать», – мысль ворочалась очень медленно. Он бежал, а дома с обеих сторон, казалось, застыли на месте. Где-то далеко впереди замаячил прохожий с собакой, но сразу исчез. Это был спальный район. В окнах тюль и цветы, в автомобилях красные огоньки сигнализации. Прямые линии и пустота. «Военные и полиция, – подумал бегущий. – Страшно в переулок свернуть, того и гляди такой вот в пижаме и тапочках башку прострелит». А сзади все те же цок-цок по мостовой. Ему снова вспомнился Майкл Джексон: если ему вздумалось купить Бемово,[55]то почему не добавить к этому и здешние места, тут тоже ничего нет. И тогда они бы сейчас бежали через лунапарк, среди мигающего света иллюминации, огней, блеска, среди дебильной флоры и шизанутой фауны, оба в бейсболках с инициалами «MJ», а остальная часть полуторамиллионного города пошла бы в обслугу чертовых колес, лазерных тиров, бочек смеха и виртуальных кунсткамер, и все стало бы наконец и мнимо, и присно, и во веки веков аминь. Такими мыслями он пытался себя отвлечь, а Линдлея и не думала приближаться. Он споткнулся о выступающую плиту тротуара и потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах. Мысли наплывали неизвестно откуда, занимали его голову на какую-то долю секунды и потом отставали, а он бежал вперед. Где-то в горле чувствовалась горечь. В сортире он воткнул в нос трубочку как можно глубже и вдохнул прямо в мозг. Воздух тоже был горьковатым на вкус. Жирный не нагонял его, но и не отставал. Яцек представил, что они будут так бежать и бежать без конца. Они пересекли бы эту чертову Линдлея, потом на Рашинскую, мимо памятника Летчику, скорее бы Жвирки,[56]а там уже просторно, все прямо и ровно, и у кладбища русских солдат сразу наступает осень, там уже в сентябре деревья стоят в красных и желтых языках пламени, а от дачных участков тянет запахом горелых листьев и травы. Пожилые пары несут в сумках бутерброды и термосы с чаем в свои беседки. Там резвятся собаки, и уже брезжит туманный, но погожий день. Из аэропорта едут голубые автобусы с хорошо одетыми людьми, прибывшими посмотреть нашу страну.