Книга Медленный человек - Джозеф Максвелл Кутзее

– Он это вам говорил?

– Нет, у него и в мыслях нет сказать мне. Но я догадываюсь. Я могу посочувствовать. Мне самому знакомы чувства иммигрантов.

– Да, конечно. Я все время забываю. Вы образцовый английский джентльмен из Аделаиды, и я забываю о том, что вы вовсе не англичанин.

– Я получил три порции жизненного опыта иммигранта, а не одну, так что у меня остались очень глубокие следы. Сначала – когда меня ребенком вырвали с корнем и привезли в Австралию; потом – когда я провозгласил свою независимость и вернулся во Францию; и наконец, когда я отказался от Франции и вернулся в Австралию. «Мое место именно здесь? – спрашивал я себя при каждом переезде. – Это мой настоящий дом?»

– Вы возвращались во Францию – я об этом забыла. Вы должны как-нибудь рассказать мне побольше об этом периоде вашей жизни. Но каков же ответ на ваш вопрос? Это ваш настоящий дом? – Она делает жест, охватывающий не только комнату, в которой они сидят, но также город, а дальше – и холмы, и горы, и пустыни континента.

Он пожимает плечами.

– Я всегда находил, что дом – очень английское понятие. Очаг и доли говорят англичане. Для них дом – это место, где горит огонь в очаге, место, куда вы приходите обогреться. Единственное место, где можно укрыться от холода. Нет, мне здесь не тепло. – Он взмахивает рукой, подражая ее жесту, пародируя его. – Мне кажется холодно всюду, куца бы я ни приехал. Не это ли вы имели в виду, когда сказали мне: «Вы холодный человек»?

Костелло молчит.

– У французов, как вы знаете, нет дома. У французов быть дома означает быть среди своих. Во Франции я не чувствую себя дома. Определенно нет. Я не составляю мы ни с кем.

Ну вот, он уже готов горько сетовать на свою судьбу при этой Костелло, что вызывает у него легкую тошноту. «Я не составляю мы ни с кем». Как ей удалось вырвать у него такие слова? Намек здесь, оброненное словечко там – и он уже следует за ней, как ягненок.

– А Марияна? Разве вам не хочется соединиться с «мы» Марияны и Драго? И Любы? И Бланки, которую вы до сих пор так и не видели?

– Это другой вопрос, – отрезает он, не давая вовлечь себя в дальнейшее обсуждение.

Проходит первая половина дня, а Марияна так и не показывается. Драго эластичными бинтами привязал на спину своей маленькой сестричке куклу. Она носится из комнаты в комнату, вытянув руки в стороны, подражая звукам самолета. Шон принес с собой какую-то компьютерную игру. Оба мальчика сидят перед монитором, который тихонько жужжит и издает какие-то восклицания.

– Вы знаете, мы не обязаны это терпеть, – говорит Элизабет Костелло. – Им не нужна нянька, этой молодежи. Мы можем тихонько выйти и отправиться в парк. Посидели бы в тени и послушали птиц. Мы могли бы считать это нашей воскресной экскурсией, нашим маленьким приключением.

Он готов принять руку помощи от Марияны – в конце концов, она медсестра, которой он платит, – но не от женщины старше себя. Он отправляет Костелло ждать у входа, пока сам спускается по лестнице на костылях.

По пути вниз он сталкивается с одной из соседок – стройной девушкой из Сингапура, в очках. Она вместе с двумя сестрами, тихими как мышки, занимает квартиру под ним. Он кивает ей, девушка не отвечает на его приветствие. За все время своего пребывания на Конистон-Террас девушки ни разу и виду не подали, что им известно о его существовании. Каждый за себя – должно быть, этому их учат в их островном государстве. Уверенности в своих силах.

Он и Костелло находят свободную скамейку. Подбегает собака; слегка осмотрев его, она переходит к Костелло. Всегда неловко, когда собака тычется мордой женщине в пах. Вспоминает ли она о сексе, собачьем сексе, или просто смакует новые, сложные запахи? Он всегда думал об Элизабет как о бесполом существе, но, возможно, собаке, доверяющей своему нюху, виднее.

Элизабет невозмутимо переносит обследование, позволив собаке делать, что та хочет, затем добродушно ее отталкивает.

– Итак, – говорит она, – вы мне начали рассказывать.

– Начал рассказывать что?

– Вы рассказывали мне историю своей жизни. Рассказывали о Франции. Когда-то я была замужем за французом. Разве я вам не говорила? Мой первый брак. Незабываемое время. В конце концов он меня бросил из-за другой женщины. Оставил с ребенком на руках. По его словам, я была слишком переменчива. Еще он называл меня vipere, что значит гадюка, а не просто змея. Sale vipere[20]– вот как он говорил. Он никогда не знал, чего от меня ждать. Они обожают порядок, эти французы. Обожают знать, чего им от вас ждать. Но довольно об этом. Мы говорили о вас.

– Я думал, вы считаете, что французы обожают страсть. Страсть, а не порядок.

Она задумчиво смотрит на него.

– Страсть и порядок, Пол. И то и другое, а не одно или другое. Но расскажите же о вашей любовной истории во Франции.

– Этот рассказ не длинный. В школе у меня хорошо шли естественные науки. Успехи были не выдающимися – я никогда ни в чем не был выдающимся, – а просто хорошими. Итак, я подал заявление в университет. В то время наука казалась верным делом. Считалось, что она гарантирует надежность, а именно этого мама хотела для нас с сестрой прежде всего: чтобы мы нашли для себя надежную нишу в этой чужой стране, где мужчина, за которым она последовала, все больше замыкался в себе, где у нас не было семьи, на которую можно опереться, где она делала ошибки в языке и никак не могла приспособиться к местному образу жизни. Моя сестра занялась педагогикой, что также было способом достичь надежности. Но потом мать умерла, и, казалось, уже не имело смысла надевать белый халат и заглядывать в пробирку. Итак, я бросил университет и купил билет в Европу. Я остановился у моей бабушки в Тулузе и нашел работу в фотолаборатории. Вот как началась моя карьера фотографа. Но разве вы этого не знаете? Я думал, вы знаете обо мне всё.

– Это новость для меня, Пол, честное слово. Вы пришли ко мне без всякой истории. Человек с одной ногой и несчастной страстью к медсестре, вот и всё. Ваша предыдущая жизнь – неисследованная территория.

– Я жил у бабушки и, насколько мог, пытался завязать отношения с семьей моей матери, поскольку во Франции, откуда мы родом, в крестьянской Франции, семья – это всё. Мои родственники были автомеханиками, продавцами и рабочими депо, но в душе они все еще были крестьянами, ушедшими всего на одно поколение от черного хлеба и коровьего навоза. Я говорю, конечно, о тысяча девятьсот шестидесятых, которые давно прошли. Сейчас по-другому. Все изменилось.

– И?

– У меня ничего не вышло. Скажем так: меня не встретили с распростертыми объятиями. Я пропустил слишком многое из того, что должно было меня сформировать: не только учебу в настоящей французской школе, но и французскую юность, включая юношескую дружбу, которая может быть столь же сильной, как любовь, и более длительной. Мои родственники и люди, с которыми я через них познакомился, люди моего возраста, уже устроили свою жизнь. Еще до того как закончить школу, они знали, какая у них будет metier[21], с каким мальчиком или девочкой обвенчаются, где собираются жить. Они никак не могли понять, что тут делаю я, неуклюжий парень со смешным акцентом и удивленным взглядом; а я не мог им сказать, поскольку сам этого не знал. Я всегда был лишним, когда куда-нибудь ходили, чужаком, сидевшим в уголке на семейных сборищах. Между собой они называли меня l'Anglais[22]. Я был поражен, когда впервые это услышал: ведь у меня не было связей с Англией, я даже никогда там не бывал. Но они понятия не имели об Австралии. В их глазах австралийцы были просто англичанами – с макинтошами, вареной капустой и так далее, – пересаженными на край земли и кое-как перебивающимися среди кенгуру.