Книга Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

И вдруг, неожиданно, мы оказались на краю танцплощадки. Крыши не было, всего лишь гладкая бетонная площадка над шумящим морем. Огромная, желтая, как горчица, луна. Бас-гитара, барабаны, пианино, красаица евразийка поет «Венера, Венера, если тебе угодно…»

– Пошли, – позвал Мулаха. – Я тебя трачу.

Я подумал, он собирается угостить меня выпивкой, но, вернувшись, он сунул мне в руку какой-то рулончик.

– Билеты на такси-гёрлз, – сказал он. – Я тебя трачу.

И я увидел этих «такси-гёрлз» – они сидели рядком вдоль задней стены, у каждой на коленях картонка с номером. Каждый билет давал право на один танец – таковы были правила в «Верном попугае». Наверху были обустроены комнаты, как в «Чусане» и других ночных клубах.

– Девочки из Ипо, – сказал Мулаха. – Туда-сюда, а?

– По слухам, все эти девочки приезжали из Ипо, мем. Сквозь разрезы длинных юбок они показывали нам свои красивые ноги.

– Не могу, – сказал я.

– Как «не могу»? – Ответа он не дослушал – уже высмотрел здоровым глазом высокую девушку, которая с готовностью поднялась ему навстречу. Примесь малайской крови, прелестный миндалевидный разрез глаз, на голову выше моего черного, точно сажа, приятеля, но и тот был по-своему хорош. Танцевал замечательно. И я бы с охотой пустил в ход свои билеты, но от себя не уйдешь. Сидел и пил – что еще делать-ла?

Сказать по правде, у скромняг есть свои приемчики – сложные, точно молекула гемоглобина. Когда оркестр сделал паузу, я уселся за пианино и оторвал «В настроении»[80], лихо пробежался по клавишам, а потом запустил буги тоном пониже. Застенчивый там или не застенчивый, что тут сказать – показал себя. Повторил лейтмотив – без проигрыша, заставляя всех с напряжением ждать.

– Первыми ко мне подошли Мулаха со своей такси-гёрл, – рассказывал Чабб. Он подстелил на крышку пианино до хруста накрахмаленный платок, сверху поставил стакан с виски. Говорят, на этом самом пианино сыграл разок Берти Лимуко, но к тому времени оно уже не заслуживало столь трепетного отношения. Вытянув тонкую левую руку, на запястье которой болтался «Ролекс», Мулаха подобрал несколько нот.

Девочки столпились вокруг, требуя «бизнес-ла». Я на них смотреть не стал, наяривал все быстрее. Мулаха решил позабавиться – стал повторять последние ноты из-за такта. Пахло пудрой и парфюмом, пахли разгоряченные иноземные тела. Здоровый глаз Мулахи горел огнем. Две девочки танцевали с китайским гангстером в свободном белом костюме.

Тут уж я заработал обеими руками. Красавица в узорном кимоно – тысяча фунтов по нынешним временам – поднесла к моим губам стакан джин-тоника. Я играл и всасывал в себя смесь спиртного с хинином. Говорят, помогает от малярии.

Я бы мог продолжать, мем, да нет нужды. Вы и сами повидали свет. Я писал музыкой виньетки, пока не вернулся оркестр, а потом расписывал другие узоры на узкой больничной койке в отдельной комнатке наверху. Посреди беспросветного несчастья – блаженный вечер. Все билеты ушли. Впервые за долгие, долгие годы я был счастлив.

Мы отвезли девочек обратно на Армениан-стрит все вчетвером уместились на «Веспе». Так пьяны, что не падали. Я совсем забыл про мое дитя. Но слушайте дальше: я все потерял в этом мире, мем, но я еще не понимал всей глубины моей отверженности, пока не ощутил касание кожей.

36

В ЧЕТЫРЕ УТРА Я ТО ЛИ ИЗ БЕСПРИНЦИПНОСТИ, ТО ЛИ ИЗ любопытства продолжала у себя в комнате записывать бесконечное, неустанное повествование Чабба.

Примерно в такой же поздний час, много лет назад, красная «Веспа» безнадежно застряла в глубокой канаве посреди Пенанга, и оба «жучка», по возможности замаскировав мотороллер тяжелыми бетонными плитами, какие во множестве усеивают пейзаж Малайзии, двинулись пешком к «Английской школе Букит-Замруд». Оба пьяные в стельку.

Неподалеку от «В. О.» Мулаха вдруг резко свернул и вцепился в увитую колючей проволокой ограду «Школы Св. Ксавье», в которой, как он уверял, он был первым учеником выпуска 1938 года.

– Пошли, покажу тебе фотографии на стене. Увидишь, какого бледнолицего они из меня сделали. За дополнительную плату, можешь быть уверен.

С ржавой щеколдой они справились быстро, но с дверью повозились, зажигая спичку за спичкой и бросая их во влажную траву.

Тут-то и вынырнул из темноты пес.

Обычная дворняга, мем. Их и в Куале-Лумпур хватает: все в гное, соски до земли, безобидные твари, в общем-то. Но мой тамил – уах!

– Получай! – крикнул он, суя руку в мятый карман. Я подумал: у него тоже при себе пистолет.

Так, держа руку в кармане, он подошел чуть ли не вплотную к собаке, а пес заворчал, выставляя желтые зубы, и попятился, укрывшись под низкими ветками цезальпинии.

– Релекс, – посоветовал я. – Вдруг у него бешенство-ла?

Тамил глянул на меня мертвым глазом и достал из кармана – не револьвер, слава тебе господи, а что-то белое. Он махнул рукой, словно бросая кольцо – ловко так. Пес шарахнулся, потом вернулся понюхать – я думал, Мулаха бросил в него камнем, но пес проглотил эту штуку, не разжевывая.

– Смотри, туан! – крикнул Мулаха. Эдакий чеширский кот, черт бы его побрал, только зубы и видны при свете луны. – Будь любезен, мой друг! – повторил он, запихивая обе руки в карманы и радостно улыбаясь. – Наблюдай, что сейчас произойдет.

Поведение пса изменилось. Он уже не лаял. Насторожил уши, голову склонил набок.

– Наблюдай, друг мой!

И вот, мем, эта чертова дворняга рухнула замертво. Словно подстреленный голубь с небес.

– Господи боже! – вымолвил я.

– Сядь! – велел он – не собаке, разумеется, а мне, – и похлопал по деревянной скамейке, на которой днем кантонские няньки дожидались своих питомцев.

– Сдохла? – спросил я. Мне это пришлось не по нутру. – Ты убил собаку?

– Ты будешь жить в моем доме, так? Я помогу тебе спасти дочь, так? Садись!

Несколько минут мы сидели рядом, а несчастный пес валялся в тени в каких-нибудь пяти футах от нас.

– У тебя есть враг, – сказал наконец Мулаха.

Я не сразу понял – думал, он говорит про собаку.

– Проклятый ханту[81], который украл твоего ребенка. Маккоркл? Да или нет?

– Да.

– Он наглый?

– Я тебе говорил.

– Очень сильный, умный? Семь футов ростом, ты сказал?

– Я сказал – почти.

– И жестокий.