Книга Проснитесь, сэр! - Джонатан Эймс

– Стекло запотевало от пота?

– Конечно.

– Да вы просто супергерой, – сказал я, стараясь вселить в него энтузиазм по поводу физических недостатков. – От вас стекла запотевают, авторучки текут. В вас проявляются силы природы. Вот с такой положительной стороны вы и должны смотреть.

– Я смотрю с положительной стороны. Это и проклятье, и дар… Бог знал, что я буду всегда одинок, поэтому снабдил меня собственной смазкой. – Тинкл жалобно улыбнулся. – И еще кое-что.

Я глубоко ушел в стул и покорно кивнул, словно раб, стоически принимающий очередной удар хлыста от господина-римлянина.

– Недавно заметил пятно на головке. – Он решил взвалить на меня все, не хотел отступаться. Жестокий Тинкл! Я не гожусь для подобного обращения. – Думаю, у меня рак пениса. Когда чем-нибудь злоупотребляешь, клетки начинают делиться. Видимо, так и вышло.

– Надо обратиться к врачу, – вымолвил я едва слышно. Тинкл меня одолел. Я физически обессилел. Никакой я не Хемингуэй. Последнее признание довело меня до предела.

– А вдруг врачи отрежут пенис? – страдальчески спросил Тинкл, совсем сводя меня с ума. – Жизнь кончится, даже и не начавшись.

– Не говорите так, это безумие, – прохрипел я.

– Не бойтесь, у меня есть план, – объявил Тинкл. – Я превращусь в летучую мышь. Выкрашу лицо жженой пробкой, как Эл Джолсон. Буду влетать в женские номера здесь, в усадьбе, никто ничего не заметит.

– Пожалуйста, скажите, что шутите, – взмолился я. Тинкл либо безумен, либо безумно пьян, либо то и другое.

– Нет. Превращусь в летучую мышь. Замечательный будет спектакль. Тут все жутко боятся летучих мышей.

– Но ведь вы же не собираетесь никого пугать?

– Нет, просто буду держаться в тени невидимкой. Меня и сейчас никто не видит. Будет точно то же самое.

– Слушайте, это безумие. Забудьте о летучих мышах и о раке пениса. Я уверен, что вы абсолютно здоровы. На своем пенисе я сам постоянно вижу чего-нибудь, чего там вовсе нет. Каждый что-нибудь видит. Таково условие обладания пенисом… Уверяю вас, нет никакого рака, и не надо вам изображать летучую мышь. Думайте о работе, о литературном творчестве… – Я махнул рукой на пишущую машинку. – Живите ради этого. Меня в последнее время преследуют несчастья – посмотрите на мое лицо, – но пока я работаю над романом, все будет хорошо. Поэтому позабудьте о сексе и о сумасшедших спектаклях. Над чем сейчас работаете?

– Над такой же книгой, как у Мангрова, только там все немного иначе.

– Что за книга? Расскажите, – попросил я. У него должна быть цель в жизни.

– Книга в виде предсмертной записки самоубийцы.

Почти в тот же момент моим страданиям пришел конец.

Я отключился.

Глава 20

Беседа с Дживсом об отслоении с любовью, в отличие от отслоения глазной сетчатки. Я произношу речь о возможности применения правил спасения утопающих к отношениям между людьми

– Ох, Дживс, – сказал я. Я лежал в постели. Было утро. Голова – сплошной нарыв; рот – старый кожаный бумажник без денег.

– Да, сэр?

– Ох, Дживс…

– Да, сэр?

– Прекратите. Пожалуйста. Мне плохо. Я не гожусь для дуэта.

– Да, сэр.

– Прошу вас, Дживс. Больше не повторяйте «да, сэр».

– Очень хорошо, сэр.

Я закрыл глаза. Думал, что меня, возможно, стошнит. Скрепился при помощи йоговского дыхания.

– Воды, Дживс.

Он испарился. Зашел в ванную, вышел со стаканом воды. Я приподнялся на локте, проглотил питательный коктейль из двух частей водорода и одной кислорода. Солнце освещало края тонких белых занавесок, заливая комнату золотистым ранним утренним светом. Я взглянул на дорожный будильник: всего половина восьмого. И снова лег на спину.

– Дживс, вновь беда грянула.

– Могу представить, сэр.

– Я опять развязал.

– Знаю, сэр.

– Вы меня презираете, Дживс?

– Конечно нет, сэр.

– А надо бы. Снова напился. Сорока восьми часов не прошло.

– Безусловно, вы поступаете как алкоголик, сэр.

– Значит, вы должны меня ненавидеть.

– Нет, сэр. Я отслоился.

– Как глазная сетчатка? Не желаете меня видеть?

– Не совсем так, сэр. Однажды я слышал, как ваша тетушка Флоренс рассказывала вашему дядюшке Ирвину о философии, положенной в основу собраний «Анонимных алкоголиков», которые она посещала. И сообщила ему, что с любовью от вас отслоилась.

– Как по-вашему, что это значит, Дживс?

– Что она вас любит, сэр, но помочь почти ничем не может. Признает, что не в силах помочь, хотя ваши самоубийственные поступки не мешают ей вас любить – на безопасном расстоянии.

– Значит, она меня не презирает за алкоголизм?

– Совершенно верно, сэр.

– И вы не презираете?

– Да, сэр.

– «Да» – презираете или «да» – не презираете?

– Я вас не презираю, сэр.

– Простите, что заставляю вас растолковывать. При таком количестве выпитого коэффициент интеллекта распиливается наполовину.

– Понимаю, сэр.

Я был подавлен. Меня тошнило. Мозги покалывало от обезвоживания. Я потерпел моральное поражение. В носу пульсировала боль.

Дживс терпеливо стоял рядом. Солнце по-прежнему освещало края штор, словно пламя, лижущее по краям лист бумаги. Пытаясь исцелиться, я сделал еще несколько дыхательных упражнений.

Сознание вдруг пронзил холодный ледоруб ужасного страха. Я не мог вспомнить, как попал к себе в комнату, что происходило после того, как обезумевший Тинкл довел меня до обморока. Не пострадал ли я? В затмении и прежде такое случалось. По рассказам приятелей, в колледже я влетел головой в стекло прекрасных старинных настенных часов в одном из самых роскошных принстонских обеденных клубов со словами: «Время надо мной не властно!» В трезвом виде никогда не разбил бы старые часы и не сделал бы столь горделиво-пустопорожнего заявления.

Однажды в Нью-Йорке был в баре на Восточных шестидесятых улицах, глядя часов в десять вечера боксерский матч, и больше ничего не запомнил до того момента, когда меня в начале пятого утра нашли под машиной, припаркованной на Элдридж-стрит в Нижнем Истсайде. Стоял довольно холодный ноябрь, пальто я потерял. Меня спас от стихии только великолепный верный серый твидовый пиджак от «Братьев Брукс». Но надо же такого натворить: потерять пальто, валяться под машиной!

Бармен из бара на Элдридж-стрит, где я часто бывал, закрыл заведение на ночь – как мне потом сообщили, – вышел вместе с подружкой-исландкой, заметил мои ноги, комически и трагически торчавшие из-под номерного знака, как у пьяной ведьмы, растолкал меня, вытащил из-под машины – нелегкое дело, – объяснил, что так можно и насмерть замерзнуть. Тут меня стошнило, причем я едва не забрызгал доброго человека, но все-таки удалось изловчиться. Потом они с подружкой привели меня к себе домой, где меня рвало еще часа два в туалете; там я и сидел безвыходно, почти лишенный физических и жизненных сил. Бармен лег спать, а подружка – милая блондинка – присматривала за мной. Я все извинялся и помню, как она сказала, вытирая мне лицо смоченным полотенцем: «Не извиняйся. Я из Исландии. Мы постоянно этим занимаемся».