Книга Дар волка - Энн Райс

Он снова забрался на деревья и двинулся дальше, высоко над поверхностью долины. Не бойтесь, пташки, я не буду вас мучить.

Не вари агнца в молоке матери его. Воистину.

Как и в прошлые превращения, он видел звезды сквозь плотное покрывало тумана. Как же они прекрасны, эти открытые взору небеса, над толстым одеялом тумана, окутавшего землю. Казалось, что падающие капли дождя блестят, как серебряные. Искрились и пели свою песню, падая на листья и хвою вокруг. Вода стекала с верхних веток на нижние, снова становясь дождем, потом с нижних веток на землю. Дождь, дождь и дождь, пока он не упадет, мягко, на листья папоротников и толстый слой опавших листьев и хвои, мягкий и ароматный.

На самом деле он не чувствовал дождя телом, разве что веками. Но ощущал его запах, меняющийся по мере того, как дождь падал на разные поверхности, омывая и насыщая их.

Он снова медленно спустился, пошел на двух ногах, выпрямив спину. Желание насыщаться покинуло его, и он почувствовал удивительное спокойствие и безопасность здесь, в темном лесу, с улыбкой осознав, что ему не встретить здесь того, кто его не испугается.

Но уничтожение тех троих злодеев все еще мучило его. Он чувствовал, как кружится голова, чувствовал, что готов заплакать. Может ли он плакать в этом обличье? Могут ли плакать дикие звери? Он тихо рассмеялся. Казалось, деревья внимают ему, но было бы в высшей степени самонадеянно представлять, что эти тысячелетние стражи земли обращают внимание на остальные живые существа. Как же чудовищны эти секвойи, насколько они выбиваются из ряда всей живой природы, как они божественно просты и величественны.

Никогда, за все время его существования, ночь не казалась ему такой приятной, такой понятной, что он мог бы жить так вечно, сильный, самодостаточный, чудовищный и совершенно бесстрашный. Вот что припас для него Дар Волка, если только он сможет это принять.

Однако его страшило, что он может принести свою мыслящую душу в жертву бьющемуся в его груди сердцу зверя. Пока что поэтическое чувство не оставило его, как и глубокие раздумья о морали.

Он вспомнил песню, старую песню. Даже не мог вспомнить, где он ее слышал. Он напевал ее про себя, стараясь сложить в правильном порядке полузабытые слова и напевая вслух лишь мелодию.

Вышел на поляну, серый свет небес стал чуть ярче, и после закрытого пространства леса было так приятно глядеть на траву, сверкающую под тихим дождем.

Он начал танцевать, медленно описывая большие круги и напевая песню. Его голос звучал мощно и чисто, это не был голос прежнего Ройбена, бедного, невинного и робкого Ройбена. Он стал голосом Ройбена нынешнего.

Это дар — быть простым,

Это дар — быть свободным,

Это дар — снизойти,

Где мы все быть должны,

И когда мы пребудем,

Где судьба наша есть,

Это станет обителью

Счастья и любви.

Он запел снова, танцуя быстрее, по большему кругу, закрыв глаза. Свет проникал сквозь веки, слабый, далекий свет, но он не обратил на него внимания. Танцевал и пел… и остановился.

Уловил сильный запах, неожиданный запах. Нечто сладкое, смешанное с чем-то искусственным, парфюмерным.

Кто-то был рядом, совсем рядом. И он открыл глаза, и увидел свет, озаряющий траву, капли дождя, сверкающие золотом в этом свете.

Но не уловил ни малейшей опасности. Этот человеческий запах был чист, невинен… и бесстрашен.

Он повернулся и поглядел вправо. Будь мягок настолько же, насколько и осторожен, сказал он себе. Ты можешь напугать, возможно, привести в ужас этого невольного свидетеля.

Невдалеке, на крыльце небольшого темного домика стояла женщина и смотрела на него. У нее в руке был светильник.

В полнейшей ночной темноте свет лампы расходился далеко, и при этом свете женщина его видела, это наверняка.

Она стояла совершенно неподвижно, глядя на него поверх мягких стеблей травы, женщина с длинными волосами, расчесанными на прямой пробор, с большими темными глазами. Ее волосы выглядели седыми, но наверняка это обман зрения. Какова бы ни была его нынешняя острота зрения, он не мог разглядеть все детально. На женщине была ночная рубашка с длинным рукавом, и она была здесь одна, совершенно. В темном доме позади нее никого не было.

Не пугайся!

Это было его первой и единственной мыслью. Какой хрупкой и маленькой она кажется, стоя на этом крыльце, будто ручной зверек, держащий светильник и глядящий на него.

Прошу, только не пугайся!

Он снова начал петь, ту же песню, только медленнее, тем же самым чистым и низким голосом.

Медленно двигался в ее сторону, и с изумлением, тщательно скрываемым, увидел, как она пошла по крыльцу к лестнице.

Она не боялась. Это было ясно. Она совсем не боялась.

Он приближался, все ближе и ближе, продолжая петь. Теперь его было хорошо видно в свете лампы. И она стояла, как и до этого.

На ее лице было любопытство и восхищение.

Он двигался дальше, пока не оказался у края ступеней.

Ее волосы действительно седые, преждевременно поседевшие, судя по тому, какое у нее гладкое лицо, будто китайская маска. Большие глаза, ледяного голубого цвета. Она восхищена, действительно, и вовсе не потрясена, будто совершенно забыла о себе, глядя на него.

Что же она видит? Видит ли она его глаза, смотрящие на нее с таким же любопытством и восхищением?

Где-то в глубине его вспыхнуло желание, поразив его своей силой. У него усиливалась эрекция. Видит ли она это? Может ли она увидеть это? То, что он обнажен и никак не может скрыть свое желание, возбудило его еще сильнее, придало сил и уверенности.

Он никогда в жизни не ощущал такое сильное желание, как это.

Он двинулся вверх по лестнице и вскоре стоял рядом с ней, возвышаясь. Она сделала шаг назад. Но не от страха. Нет, похоже, она приглашала его.

В чем был источник этого завидного бесстрашия, этой безмятежности, с которой она глядела в его глаза? Ей лет тридцать, может, чуть меньше, тонкокостная, с пухлым чувственным ртом правильной формы и узкими, но крепкими плечами.

Он нерешительно протянул руки, давая ей достаточное время на случай, если она решит бежать. Взял у нее светильник, обеими лапами, не обращая внимания на горячий металл и стекло, поставил на деревянную скамью у стены. Дверь была приоткрыта. Он увидел, что из-за двери исходит слабый свет.

Он желал ее, желал немедленно сорвать с нее эту фланелевую ночную рубашку.

Очень осторожно протянул к ней руки и обнял ее. Сердце колотилось. Желание было таким странным и не менее непреодолимым, как желание убивать, желание насыщаться. Животные подчиняются инстинктам.

В свете лампы ее плоть была белой и нежной, мягкой… ее губы открылись, и она тихо ахнула. Осторожно, с величайшей осторожностью, он коснулся ее губ краем лапы.