Книга Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

— Говорят, они тут показывают Большой взрыв! — объявил он, вручая одно из ведерок Терезе. — Такое без попкорна смотреть нельзя, правда, ребятки?

Когда он отошел к отцу, Тереза сказала мне вполголоса:

— Твой родители чуть не усыпили меня своими разговорами.

В другое время я, наверное, нашел бы эти слова забавными и в ответ воспроизвел бы, например, монологи Уита о космосе, но сегодня ее реплика показалась мне грубой. Я заподозрил, что для Терезы люди перестают существовать после того, как она определяет их диагноз. Неужели она воспринимает окружающих всего лишь как «пораженные легкие из Талсы» или «дырявая печень из Джерси-Сити»? Я взял из ведерка горсть попкорна и отвернулся от Терезы.

Зал планетария оказался небольшим. На высокой платформе напротив друг друга стояли два ряда кресел, почти таких же, как в кино, но откинутых назад, чтобы легче было смотреть вверх, на внутреннюю поверхность купола. Посетители занимали места. Все это время откуда-то сверху доносилась тихая, какая-то неземная музыка. Я сел рядом с отцом: я еще не знал, когда именно я скажу ему то, что должен был сказать, но держался к нему поближе. Отец с облегчением положил голову на подголовник кресла: было видно, что он уже устал. Я попытался завязать с ним разговор и в какой-то момент почувствовал, что смотрю на мир его глазами. Мне, как и ему, хотелось без всяких мыслей уставиться в белый потолок и ждать, когда там появятся созвездия, а вместо этого приходилось поддерживать разговор. В чем была причина такого состояния? В тяжести, которую он носил в голове? Или просто ему было интереснее с самим собой, чем с другими людьми?

— Как дела у тебя в университете? — спросил я.

Он чуть повернул ко мне голову и ответил:

— Нормально. Сейчас читаю курс по квантовой механике. Студенты неплохо соображают.

Отвечая, он как-то сжался, словно мой вопрос поменял нас ролями, и теперь не я, а он был ребенком, обязанным отвечать на вопросы взрослых. Он вытянулся в кресле, положил ногу на ногу и спросил:

— А у тебя-то все в порядке?

— Да, все отлично.

— Последний год в школе. Дальше надо в университет поступать.

— Я отослал документы. Скоро пришлют ответы.

— Они часто отвечают наобум.

Повисла пауза. Потом он сказал:

— Ты меня извини за то, что я наговорил в тот вечер. В конце концов, это твоя память и ты можешь делать с ней все, что хочешь.

Конечно, он вовсе так не думал, а всего лишь повторял мамины слова.

— Вообще-то, я не собирался пересказывать сериал, — сказал я. — Это как-то само собой вышло. Для моего мозга эти сериалы вроде конфет — пища любимая, но вредная.

Музыка начала стихать, а свет — тускнеть. По мере того как сгущалась темнота, на потолке высвечивалось все больше пятнышек. Наконец масса светящихся точек превратилась в Млечный Путь, и у нас над головами развернулась картина звездного неба. Глубокий, как у священника, голос объявил:

— Такова наша Вселенная сейчас. Но она не всегда была такой…

Над нами на огромной скорости пронесся астероид. За ним посыпался метеоритный дождь. Заклубились облака, а затем все исчезло, и осталась только одна сияющая точка.

— Так было непосредственно перед Большим взрывом, — объявил голос.

Отец, чуть повернувшись ко мне, шепнул:

— Первая водородная бомба.

Диктор рассказывал о взрыве таким тоном, который больше подошел бы фильму о Второй мировой войне.

— …противостояние этих сил привело к катастрофическим событиям, — звучал голос диктора.

На небе возникла бело-оранжевая вспышка, и от нее стало распространяться голубое пятно: это материя начала заполнять пустоту.

— Сжатые газы… азот… углерод… Наконец на одной из охладившихся частиц появилась жизнь…

Музыка переменилась: зазвучали арфы и лютни, дружно запели птицы. Я посмотрел на Уита. Он сидел открыв рот и не моргая глядел в небо. Его правая рука так и осталась, забытая, в полном ведре попкорна.

У меня было много возможностей рассказать отцу о зловещей опухоли, образовавшейся у него в голове. Например, я мог сделать это прямо здесь, в планетарии: рассказать в тот момент, когда нам показывали, как сверхновая звезда превращается в звездную пыль, — в этом было, пожалуй, даже что-то поэтическое. Но я продолжал молчать, и мы не отрываясь следили дальше за историей нашей Вселенной.

После окончания шоу мама и Тереза направились в туалет, а мы с Уитом и отцом остались ждать их в холле. Я выразительно посмотрел на Уита, и он почувствовал, что со мной что-то происходит. Придумав какой-то предлог, он извинился и направился к парковке. Отец рассматривал плакат следующего сеанса: «ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ».

— Ну как? — спросил я. — Тебе понравилось?

Он пожал плечами:

— Слишком громко и слишком ярко. Факты по большей части искажены. Но весьма занимательно.

— А мне очень понравилось. Я, кажется, понял теперь, почему ты так любишь физику.

— У них тут голливудская физика, — усмехнулся он.

приблизительное число нейронов в головном мозге: сто миллиардов

Мы подошли к уже закрытому буфету.

— Мне надо бы поговорить с тобой, сынок.

— О чем?

— Ну… Я знаю, что не всегда проявлял интерес к твоей жизни.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, а сам подумал: «Неужели это вертящееся небо со звездами что-то в нем вдруг изменило?»

— Ну, я не всегда замечал то, что следовало замечать.

— Ничего страшного. Я знаю, что ты всегда был занят важными вещами…

Отец положил мне руку на плечо и сказал:

— Мне очень нравится Тереза. Вы с ней составите отличную команду.

Так мог бы сказать Уит: «команда» — словечко из его лексикона. Но чувства отец выражал свои. Он оперся о буфетную стойку. Возле открытой кассы лежал большой мешок с нераспроданным попкорном. Отец удивленно посмотрел на него и сказал:

— Ничего себе! Значит, каждый может унести домой оставшийся попкорн?

Он говорил с интонацией, которая появлялась у него в больницах и супермаркетах — там, где он сталкивался со странными вещами, имевшими отношение к чужим жизням или к экономике. Его мог поставить в тупик неоновый свет в проходе между магазинными полками или чистый бинт на ране. Люди заболевали, и им требовалось лечение; кто-то подбирал нераспроданный попкорн в кинотеатрах — моему отцу такие вещи казались тайнами мироздания, гораздо более загадочными, чем деформация времени.

— Ты ей тоже нравишься, — сказал я.

— Ну и отлично.

— Ага.

Он потер голову и пожаловался: