Книга С птицей на голове - Юрий Петкевич

На бульваре я вышел, огляделся — никого. Небо заволокло тучами, и на сердце стало грустно. Я уже встречался здесь с Дуней; однажды она приехала раньше и зашла в парфюмерный магазин. Я заглянул сейчас в него и сразу увидел Дуню. Она выбирала духи и как никогда оказалась похожа на ангела. Мне сделалось страшно. Я сразу понял, что она сегодня скажет. Я подождал, пока она купит духи, а когда мы вышли на улицу, начался дождь. Мы поспешили спрятаться в кафе. В этом кафе мы тоже не один раз были. На стене висела табличка: просьба не курить сигары, трубки, ароматизированные сигареты. Чтобы не молчать, я прочитал вслух, и я так волновался, что вместо «ароматизированные» произнес «автоматизированные».

Только сели за столик, Дуня поднялась:

— Душно!

Мы выбрались на открытую площадку под навес и сели за другой столик. Летом, приходя в это кафе, мы сидели за этим столиком под навесом и были счастливы. Я протягивал через столик руку — ладонью вверх, как Фросины дети канарейке. Дуня подавала мне свою ладошку, и мы боялись пошевелиться. Дуня опускала глаза и, как бы удивляясь, приподымала брови, а я ожидал на ее лице улыбки. Я не мог сейчас понять, что произошло, что могло произойти, почему она не улыбается, как раньше. Может быть, потому что уже осень… Я вспомнил про пряники, которые забыл отдать детям Фроси, и вытащил пакет. Подскочила официантка и заявила, что нельзя приносить с собой.

— Спрячь в сумочку, — передал я Дуне пряники.

— А то меня, — начала оправдываться официантка, — будут ругать.

Мы заказали чай из ромашки, и, когда официантка ушла, я спросил у Дуни:

— Ты получила мое письмо?

— Да, — кивнула Дуня. — Почему ты не слышишь меня по телефону, когда я молчу? — едва не плача, прошептала она. — Я не могу с тобой встречаться.

— Почему?

— Я совсем не ангел, — призналась Дуня. — Я сама раньше писала такие письма. Теперь мне стыдно за них — я хочу их забыть, а ты повторил все мои слова, и я уже не могу с тобой встречаться. Понимаешь?

Хотя мы сидели на открытой площадке и дождь хлестал по навесу, мне стало жарко; я снял куртку и повесил на спинку стула. Когда земля ускользает из-под ног — на душе становится легко, как в детстве.

— Понимаешь? — переспросила Дуня и, увидев, что я не понимаю, испугалась: — Что с тобой?

— Вспомнил, — пробормотал я, — как мама накрывала корзину фартуком, а я ловил цыплят и бросал под фартук.

— Зачем?

— На ночь корзину с цыплятами ставили на печь.

— Почему ты это сейчас вспомнил?

Я не стал объяснять. Официантка принесла кружки с чаем из ромашки. Мы ожидали, когда он остынет. Из кружек поднимался пар — запахло сеном и солнцем, а по навесу барабанил холодный осенний дождь.

— Когда ты был в деревне? — спросила Дуня.

— Вчера, — ответил я. — Ездил на кладбище.

— Не надо про кладбище.

— На кладбище было хорошо, — вздохнул я, — и возвращаться не хотелось.

— Почему?

Я решил — лучше промолчать, не отвечать.

— Где ты еще был?

— И все же, — сказал я, не узнавая своего голоса, — давай не будем навсегда расставаться! Не надо спешить, миленькая, расставаться, — добавил, — потому что даже для тех, кто счастливы в любви, все равно приходит время расставаться навсегда.

— Это когда же? — не сразу сообразила Дуня.

— Пока мы живы, — умолял я, — не надо расставаться.

— Даже тогда, когда умирают, — прошептала она, — не расстаются навсегда.

— Ты хочешь сказать, что там …

— Мы не знаем, что будет там, — заметила Дуня, — однако умершие снятся нам, будто они вовсе не умерли.

— Извини, не подумал, — пробормотал я и ахнул, как часто снится мама, но почему же она так страшно всегда кричит?..

— Где ты еще был сегодня?

Я вспомнил, как ходил к чудотворной иконе; надо теперь ожидать чуда, а произошло все наоборот — я потерял последнюю надежду на счастье. Когда стало окончательно ясно, что ничего у меня с Дуней не выйдет, я наконец вспомнил, что нашелся мамин платок. Побывав вчера дома, где от мамы ни ниточки не осталось на память, я тихо догадался, что это и есть чудо, когда нашелся ее платок.

Я достал его из кармана и развернул перед Дуней. Когда я рассказывал, как он нашелся, у меня голос истончился. А потом, когда заговорил о первой несбывшейся любви, сам себя не слышал.

— А теперь, — сознался, — только и живу, что вспоминаю маму и себя ребенком рядом с ней, когда за деревней гоготали на лугу гуси.

— Разве они сейчас не гогочут? — спросила Дуня.

— Не гогочут.

— А почему?

— Потому что их свели, — объяснил я. — И — лошадей, а сколько осталось коров — можно пересчитать по пальцам.

— Почему их свели?

Горячий ком в горле, подступивший еще в церкви, когда перед причастием девушка запела мне прямо в ухо, не растаял, а оказался в сердце. В церкви я сдержался, а как хорошо было бы разрыдаться, но только сейчас, когда я снова вспомнил о нашедшемся мамином платке, — что тут такого, если вся жизнь потеряна, — но я умилился и наконец заплакал, как ребенок. Когда все так безутешно, скорбно, я почувствовал в слезах радость, и эта радость передалась Дуне — лицо у нее начало оттаивать, и я обрадовался ее прежней летней улыбке.

— Как ты шел за платком?! — изумилась Дуня. — Около железной дороги? И я только что, — прошептала она, — возле сахарного завода перебралась по мостику, спустилась по ступенькам на улочку вдоль путей, затем поднялась на другой мостик и, когда свернула у аптеки к церкви, позвонил ты.

Дождь забарабанил сильнее. С деревьев посыпались желтые листья. Мы вспомнили про чай, а он уже остыл. Тут я почувствовал; каждый раз встречаясь с Дуней, чувствую, что мама не умерла, а где-то совсем рядом, и — оглянулся.

— Кого ты увидел? — и Дуня оглянулась. — Не кажется ли тебе странным, что мы прошли друг за другом по одним и тем же улицам?

— Вспомни, — умоляя, вздохнул я, — как летом было хорошо вместе! Разве не так?

— Да, так, — кивнула Дуня, — летом все было необыкновенно.

— И я не понимаю, — еще сильнее я загрустил, — что случилось потом…

— Я тоже не понимаю.

— Пусть все будет, как и было, — тогда сказал я, и Дуня молча согласилась.

Я протянул через стол руку.

— Смотри, как она дрожит, — удивился, а потом почувствовал, что и рука Дуни вздрагивает в моей. — Давай, — предложил, — обнимемся. — Я еще раз оглянулся и добавил: — Как лошади…

— Шеями?

Мы поднялись, и я поцеловал Дуню за то, что сразу догадалась. После того как мы обнялись, я взял куртку — она насквозь была мокрая. Оказалось, я сидел на самом краю под навесом, а на куртку на спинке стула струями стекала вода.