Книга Легкие миры - Татьяна Толстая

А в детстве хотелось этого ужасного масляного крема, постыдно хотелось, и взрослые говорили: «фу!!!» – и таращили глаза. А продавалась сахарная трубочка с этим кремом, такой кулинарный твердый кулек из особого сахарного, хрусткого и ломкого теста, и внутри – это сладкое мягкое масло, обещавшее, как теперь выясняется, всякие серотонины и эндорфины.

Так же хочется иногда и плохой литературы – немного, но совсем плохой, мне только откусить; и многие подсаживаются на вредное, а коварство в том, что быстро возникает внутренняя бессовестность и безоглядность. А мне нравится, мне нравится, а отвалите от меня все!.. Результат – внутреннее, невидимое ожирение, мутные глаза, тяжелая походка и душевное плоскостопие.

Но это крайний случай, а вообще, конечно, тексты пахнут, имеют тончайшие привкусы, а если у автора устойчивая стилистика, единая, так сказать, манера письма, то и сам автор в сознании читателя словно бы пропитывается этим запахом. Так что, если происходит какой-то сбой, какое-то отклонение, какое-то не то, – так страдаешь, словно что-то пригорело.

Я – про себя, не знаю уж, кто как чувствует.

В Фейсбуке, например, есть авторы, чьи тексты мне обычно нравятся, а ведь хорошо написанный текст – вещь сложная, ощущение от него в двух словах не передашь. Там и запах, и цвет, и криволинейные разные объемы, плавающие, как прозрачные нити в поле зрения, или мотающиеся на ветру, с рваными краями, или это ночное небо с хором невидимых мелких существ: не кузнечиков, нет, не кузнечиков. Или чудесные живые многозубчатые шестеренки, как в часах, когда отколупнешь крышку, сломав ноготь.

А время от времени они мне не нравятся. По разным причинам. Прочтешь – и привкус технического, искусственного ванилина. Или пластмассы. Резины. Мыла. Латуни. Сырой печенки. Гвоздичного масла, которым в былое время пахли зубные врачи; сейчас не пахнут.

И не отплюешься, и это вообще-то целая драма. Иногда одно слово может испортить весь текст (для меня; а для вас, например, нет).

Это все личная идиосинкразия. Аллергик съест одну клубничину – и тебе сыпь, и тебе удушье, и отек Квинке, и привет. А другой тарелку съест – и хоть бы что.

Что я хочу сказать? Я хочу сказать, что, несмотря на вот эти все тонкие ассоциации с вкусами и запахами, я совершенно не выношу, когда говорят: «вкусно написано». И наверно, поняла почему.

Одна женщина мне жаловалась на своего горячо любимого мужа. Она ему супчик сварила, чудо совершенства, все в этом супчике было тщательно продумано, трепетно спассеровано, с пониманием и в нужном порядке вброшено; органный концерт, а не супчик! И она налила и подала, и он с аппетитом съел и похвалил ее:

– Вкусный суп. Теплый!

Вот потому.

Му-Му и Фру-Фру: исчезновение Больших Смыслов

Давно и привычно раздражаюсь при виде конфет «Му-Му». Изображена корова. Но никто и никогда не передает мычание коровы как «му-му». Так же как блеяние овцы не обозначается звукоподражанием «бе-бе». Не принято это по-русски, по-крестьянски, по-деревенски. Городские жители, плохо представляющие себе живую корову, могут, конечно, заблуждаться, но все-таки все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь и уж рассказ-то Тургенева читали. По-моему, все знают, что глухонемой Герасим утопил собачку Муму по приказу злой барыни, конец рассказа.

Но вот какой-то двоечник и лоботряс не знал. Только слышал что-то такое. И корова его мычанием своим не будила. Так что конфету он решил назвать «Му-Му» (раньше она же, или похожая, именовалась «Коровка»).

А теперь появились конфеты (леденцы, что ли? не пробовала) под названием «Фру-фру». (Я знаю, что появились они давно, но по моим мафусаиловым меркам это недавно.) То есть новый, хуже прежнего, двоечник полагает, что так надо называть фруктовые бомбошки на неизвестном иностранном языке. Я не знаю такого языка, разве что, может быть, это эсперанто.

Фру-фру – значит оборки или их шуршание, шелест на французском. Юбки, бантики-кружав-чики. В русской литературе Фру-Фру – имя лошади Вронского, той лошади, которую он погубил по ошибке, на скачках, неловко опустившись ей с размаху на круп и переломив спину пополам (там дефис хрустнул; где тонко, там и ломается; господи, какой гениальный писатель, почитайте, кто не читал), – это, конечно, предвестие гибели Анны Карениной. Любил и убил. Там вообще много всего прекрасного.

Полтораста лет подряд это были собачка и лошадь. Две невинные жертвы людских страстей. Милые такие имена, и за обоими судьба и гибель.

Теперь это кривая корова и недофрукт.

Глупеем.

О том

Бог с ними, с неправильными ударениями и неумением управиться со сложными (и просто длинными) числительными. Происходят какие-то диковинные – на уровне глубокого синтаксического залегания – изменения. Откуда-то выполз и разросся «о том». Мое ухо ловит и фиксирует его, пожалуй, последние лет десять. Но до этого я жила в Америке и все пропустила. Когда он завелся, кто помнит? Вот сейчас тетя, комментирующая легкую гимнастику (брусья), сказала: «Мы сейчас видели о том…» и не поправилась, не смутилась. Показалось ли мне, что после этих слов она запнулась на миг? Или это она просто загляделась на гимнасток?

Я помню свой ужас, когда после десяти лет жизни в Америке я стала ловить себя на синтаксических ошибках в русском языке. Ухо слышало ошибки, но уже после того, как они были совершены. Вот так два-три раза ошибешься (а происходит это автоматически; в основном это кальки с английского) – и потом уже сам себе не доверяешь.

Начинается, конечно, с лексики. В начале девяностых приезжаю после годового отсутствия – все молодое поколение говорит «феньки», «мульки» и «фишки». Если эти слова и употреблялись раньше, то не в Москве и не в таком количестве! А поколение постарше начало говорить «по жизни», чего старожилы (я, например) не упомнят.

Мне нравится смотреть, как язык принимает одни слова и отбрасывает другие, как возникает мода то на одни, то на другие выражения; я примеряю новые слова и прикидываю, подойдут ли они мне или я этого носить не буду. В конце восьмидесятых (когда возникли кооперативы) я зашла в аптеку, в которой было практически пусто – бинты, да цитрамон, да кружки Эсмарха из военных запасов, – и застыла, глядя на ценник. На нем было написано непонятное: «Приспособление под натоптыш». Слова такого я не знала, но через секунд семь я поняла, что имелось в виду. Само приспособление меня не заинтересовало, а слово показалось интересным, нарядным, как вятская игрушка. Правда, больше я нигде и никогда этого слова не встречала.

Через несколько лет, когда возникли феньки, мульки и фишки, я сама не сумела справиться. Пришлось просить молодое поколение объяснить, в чем тонкость дефиниций. Молодое поколение честно старалось, но пояснить не сумело. В этом случае скорее говорят вот так, а вот в этом случае – скорее вот сяк, говорило молодое поколение. Прояснения не наступило: словом «фишка» я овладела, но двух других опасаюсь.