Книга Крест без любви - Генрих Белль

Никто в доме не спал по-настоящему, и, хотя около семи часов утра еще стояла тишина, все же чувствовалось какое-то нервное напряжение. Фрау Бахем тихонько вышла в прихожую и с минуту постояла, прислушиваясь; из первой комнаты, где спал Ганс, не доносилось ни звука, но она знала, что Ганс не спит и, вероятно, курит, лежа в постели; в комнате дочери, где ночевали Грета и фрау Глук, она услышала слабый шепот, о чем-то спросивший, но потом и там вновь все умолкло. Она тихо проскользнула в гостиную, уставленную роскошными букетами цветов, и подошла к окну. Уличное движение начиналось как всегда, спокойно и равномерно нараставшим гулом, словно ничего не произошло. Ничего особенного в облике города она не заметила. Вздрогнув, она отвернулась от окна, направилась в ванную комнату, скинула с плеч легкий халатик и вымылась холодной, приятно освежающей водой. Потом вернулась в спальню и еще раз испытующе взглянула на мужа, спавшего тихо, спокойно и сладко, как младенец. Она быстро оделась.

Затопив в кухне плиту и поставив на огонь воду, фрау Бахем, полузакрыв глаза, прислонилась спиной к шкафу и сложила перед грудью ладони для молитвы…

Во дворе было еще совсем тихо, но в задней части дома уже жужжала повседневная жизнь, как всегда спокойно и постепенно набирая обороты по мере наступления дня. И все же она чувствовала: что-то изменилось, более того, она могла бы в этом поклясться — монотонная, ужасная музыка из многочисленных радиоприемников, каждое утро и весь день лившаяся на задний двор изо всех окон, сегодня звучала непривычно прекрасно и торжественно; это музыкальное сопровождение ее длинной молитвы было ей приятно и воспринималось как само собой разумеющееся. Сегодняшняя музыка не была такой приторной и бодрой, она звучала серьезно и торжественно. Фрау Бахем удивилась бы — как могут соседи так долго выдерживать эту музыку? — если б не была поглощена молитвой, посторонние звуки почти не доносились до нее. Казалось, сегодня она никак не могла закончить молиться: только собиралась перекреститься, чтобы взяться за работу, как ей приходило на память еще что-то, что необходимо сказать Богу; словно по ее рукам скользила цепь, временами эта цепь становилась легче, вроде шла к концу, а потом вдруг опять тяжко ложилась на руки, точно конца ей не было. Она с удовольствием ощущала эту чудесную, волшебную тяжесть, и мысли ее были отчетливы и чисты, в то время как все телесное и чувственное проваливалось в какую-то пустоту. В этой мистической отрешенности, когда духовное и душевное чудесно объединялись, все эмоции лишь реяли вокруг нее, как во сне.

Страдание, которое всегда жило в ней, эта непонятная печаль порождали в ее душе такие чуть ли не пророческие прозрения, которых у нее при ее вполне здоровой психике вообще-то не могло быть. Страдание и сознание волшебной защищенности, появлявшиеся из-за постоянной душевной боли, сливались воедино и превращались в молитвы и беседы с Всевышним, в которых она не забывала и о земных заботах и, признавая свою собственную беспомощность, сообщала их Богу… Вдруг она вздрогнула и побледнела, словно испугавшись привидения, — это Ганс неожиданно вошел в кухню; лицо у него было заспанное, волосы спутанные. Смутившись, он остановился на пороге и тихо сказал: «Ох, извини…» Она быстро пришла в себя и вдруг почувствовала запахи расставленных кругом пирогов и разных вкусных блюд, услышала кусок из бетховенской симфонии, гремевшей на весь двор из открытого окна чьей-то кухни, и радостно поздоровалась с сыном. Ганс посмотрел на нее с необычной для него робостью и тихонько спросил: «Нет ли у тебя немного теплой воды — мне надо побриться». Она улыбнулась, налила ему полную миску и мягко выставила из кухни: пора было приниматься за работу.

Но дел оставалось совсем немного; фрау Бахем еще раз проверила пирожки, бутерброды и прочие вкусные вещи для праздничного завтрака; бутылки, бокалы и посуда стояли повсюду; были там и такие лакомые кусочки, которые она бы охотно попробовала; она поворошила дрова в плите и послушала, не начала ли клокотать вода. Потом опять пошла в гостиную и выглянула на улицу, услышала, что кто-то прошлепал в ванную, и попыталась понять по звуку шагов, кто это был — Грета, муж или фрау Глук, но из-за мягких шлепанцев ей было не различить…

Улица уже совсем проснулась, ничего необычного заметно не было, и она подумала, не обманули ли ее так называемые предчувствия, которые предсказывали начало войны как свершившийся факт; но ведь так все и было! Разве вчерашние события на вокзале не подтвердили ее правоту и разве ее младший сын, который знает все политические тайны, не был так мрачен? Как только она проснулась и увидела за окном этот ясный и ласковый день, она уверилась в мысли, что злая судьба начала сбываться. Пока гроза громыхала где-то вдали, но ей казалось, что она слышит эти звуки совсем рядом. Уже брезжили крошечные отсветы молний, предвещавшие мрачное зрелище заката; да, безумие, которое теперь начнется, принесет и облегчение, потому что приведет к концу: безумная спесь неудержимо и безжалостно уничтожит сама себя… Трамвай, как всегда, позванивал, велосипедисты протискивались мимо машин; она вернулась на кухню, чтобы успеть накрыть стол для тех, кто захочет позавтракать до начала мессы. И опять ее оглушили звуки музыки из репродукторов, выплескивавших одни и те же мелодии в узкую шахту двора; только теперь она отметила красоту классической музыки. Бог ты мой, с каких это пор стали запускать музыкальные сокровища вместо ежеутренних сентиментальных шлягеров? Хорошо поставленный, вкрадчивый, сочный и бесстрастный голос приятного и привычного тембра не меньше шести раз объявил точное время: семь часов тридцать минут…

Вдруг она схватилась за голову: через полтора часа должно начаться венчание, а ни жених, ни невеста все еще не приехали! Как это она могла об этом забыть! Бегом вернувшись в гостиную, она в полной растерянности открыла окно и выглянула из эркера на улицу, словно могла взглядом заставить обоих появиться, но толпа людей, выходивших из трамвая, спокойно рассеялась; она побежала назад и чуть не столкнулась с Гансом, одетым, как всегда, безупречно, он как раз собирался войти в комнату.

— Боже мой, — вырвалось у нее, — я думаю, нам придется отменить венчание, ведь их все еще нет!

— Прок… Ты права, я об этом как-то не подумал, — испуганно отозвался он. — Подтолкнув ее обратно в комнату, он сказал, кусая губы: — Надеюсь, Кристофа все же не задержали в последний момент. Мама, ведь сегодня в четыре утра началась война. — И вдруг засмеялся язвительным смехом и топнул ногой. Мать удивленно взглянула на него.

— А тебе разве не нравится война? — сдавленно крикнула она, словно забыв о венчании; вне себя от волнения, она ухватила его за плечи и заставила посмотреть ей в глаза. — Неужели ты против войны? — произнесла она, спотыкаясь на каждом слове. Казалось, Ганс буквально корчится от душевной муки; сердито отбиваясь, он попытался высвободиться из ее рук, взглянул на нее покрасневшими от бессонницы несчастными глазами и процедил:

— А ты действительно думаешь, что мне… что нам хочется, чтобы началась война?

Она отпустила его и спокойно произнесла:

— Ты, как и я, знаешь, что они с самого начала стремились начать войну. Почему же ты не хочешь признаться, что не согласен с этими преступниками?