Книга Обмененные головы - Леонид Гиршович

та-та-та, концертмейстер… И бывают ли неответственные ситуации?

Таким вредительским рассуждениям, которые ведешь помимо воли с самим собою, срочно надо было преградить путь. Моя «Берлинская стена» против неугодных мыслей воздвигалась мгновенно – тоже из мыслей, из воспоминаний, и вообще если б вы знали, из какого сора.

Нарядная, причесанная в парикмахерской фрау Pop, уже несколько раз к нам заглядывавшая, спросила на сей раз, готовы ли мы, потому что гости – готовы. (У моей команды в груди ухнуло, как перед расстрелом.)

Никакого подиума не было – несколько цветочных вазонов изображали Эдем и одновременно его ограду, за которой мы, пять грешных Адамов, творили осанну в вышних, как умели. Умели мы так себе – по сравнению с теми, кто получал за это гонорар, но Шуберт и не предполагал за собиравшимися по вечерам пятью или четырьмя мужчинами профессионального умения фехтовать. Уступая мастерам клинка, через вечер устраивающим показательные сражения под тысячную овацию, мы тем не менее с нашим неуклюжим домашним музицированием были ближе к оригиналу – только остальные четверо об этом не подозревали. Они привычно боготворили харизматических виртуозов, питая надежду хоть немного походить на своих богов. Коль скоро отблеск этой божественности лежал и на мне, я на этот счет не распространялся.

Рассматривает ли исполнитель публику? Из очень великих, наверное, не всякий, некоторые демонстративно предоставляют публике право в одностороннем порядке рассматривать себя. Но другие все видят – не важно, что они с головою, казалось бы, погружены в волны музыки: и под водой можно плавать с открытыми глазами. Я, например, очень скоро увидел и Тобиаса, и Дэниса с каменными лицами пай-мальчиков, и Петру – что было написано на этом лице я, к сожалению, прочесть не мог – и даже не смог позволить себе вчитываться. Ее муж – неожиданно с усиками; я очень люблю этих господ, которые, слушая музыку, сидят как чурбаны, сведя перед собой крышей кончики пальцев. Типичный врач – всегда у врачей, у хирургов, бывает такой покровительственный вид. В данную минуту он покровительствует Шуберту… Они с Петрой должны были ладить как кошка с собакой…

Нам аплодировали, мы кланялись, нам еще больше аплодировали, мы еще больше кланялись – когда аплодисменты стихли, мы пошли складывать инструменты. (В Харькове, да, наверное, и повсюду в Советском Союзе считалось бы неприличным уходить с последним угасающим хлопком. Концертмейстер вставал, и оркестр уходил прежде, чем это начинала делать публика. А здесь? Однажды – игрался какой-то симфонический концерт – я помню, Шор увел оркестр, ну, может быть, не с последним, а с предпоследним хлопком. Какой Лебкюхле устроил скандал! Ведь он мог еще раз выйти поклониться. В чем-то Россия, очевидно, провинциальная скромница: на людях там стесняются до конца доедать, капельку всегда оставляют в тарелке.)

Это было прекрасно, они меня все благодарили, я тоже не скупился на комплименты: мы ни за что, ни за что не должны прерывать нашей работы, надо и впредь устраивать такие концерты…

Подразумевалось: с последующими party (где бы я отвечал, как сейчас, улыбками и поклонами на всевозможные реплики и лестные тирады, увиливал бы от бесед с двойниками нашего виолончелиста или поражал бы своей неосведомленностью по части каких-то интриг в циггорнской опере, о которых моя собеседница читала в газете).

Пока я пребывал в некоем броуновском движении, трое чернявых официантов (итальянцы) расчищали место для столов. За какие-то четверть часа концертная зала превратилась в банкетную. Я прикинул, во сколько Рорам обошлась эта «Форель» – в две тысячи? в три тысячи? На столах, которые уже были в осаде, стояли тарелки, а в них то, что так любила в своем немецком детстве Марина Цветаева: колбасный «ауфшнит» ; официанты с затаенной насмешкой подливали гостям вина – я не знаю, может, мне только чудится, что с насмешкой? Я в своей жизни не был лично знаком ни с одним официантом. О чем они думают? Так же пытаются влезть в мою шкуру (разумеется, не догадываясь, что и я, в сущности, род прислуги)? Или никаких классовых эмоций, клиент – и клиент. А как же психология, достоевщина? Их знаменитое умение разбираться с ходу в клиентах – зауважать одного, запрезирать другого? Или это только встречается…

Петра шла прямо на меня. Так, выходит, я и есть проницательный учитель Дэниса , о котором ей когда еще рассказывали. Вот откуда моя осведомленность – тогда, при первом нашем знакомстве, навлекшая на меня самые нехорошие подозрения… Хорошо все же, что я навлек их на себя в черте города, а не на автобане, с нее ведь, наверное, стало бы меня высадить в чистом поле.

На какие-то полсекунды, что мы оба смолкли, наше рукопожатие обнажилось, перестав быть невинным. Она должна мне кое-что сказать, обернулась – и тут же с кем-то поздоровалась. Нет, здесь неудобно, здесь любопытных и сплетников – пол-Цвейдорферхольца. И ваш муж, между прочим, тоже – не собирается ли она меня с ним познакомить? Ее лицо выразило что-то вроде: ну вот, опять за свое. Во-первых, она не знает моего имени, как она меня должна представлять? Как – Йозеф Готлиб… Ах да, она забыла, это мое настоящее имя? Ну конечно… Во-вторых, ее муж прийти не смог, у него какие-то дела – какие, она не интересовалась, благо не ревнива и не пуристка… как некоторые.

Нам пришлось переменить тему – все время мы оказывались частью разных групп, кружков, которые рассыпались, образовывались в видоизмененном составе, но обязательно втягивали нас в свои разговоры.

Появились Дэнис с Тобиасом: можно, Тобиас будет ночевать у них – мама не возражает, ну, пожалуйста. Фрау Pop: а-а, мы познакомились – прекрасно; я тот самый музыкант, о котором она рассказывала. А насчет Тобиаса – почему бы и нет – пусть останется ночевать.

Ладно, пусть остается. Ликование в лагере Тобиаса и Дэниса: йо-хо! Как жаль, однако, что ее муж не смог быть, неотложная операция? Большой, большой ему привет.

Петра Кунце моложе Гудрун Pop на целые тридцатые годы. Дэнис, в отличие от Тобиаса, поздний ребенок – не говоря о младших отпрысках семейства Pop: Юлтш и малолетнем Тобиасе (11 и 9). Не водись Тобиас с Дэнисом, их матери, наверное, и парой слов бы не перемолвились – не из-за разницы в летах, конечно, а вследствие своей сословно-стилистической несообразности. Pop – банальная сорокапятилетняя наседка, чей крестьянский здравый смысл скрыт под глянцем женских журналов. Вот у кого все «не хуже, чем у других» (в соответствующей социальной клеточке). Такие на мужчин, на мужей смотрят как на зверей редкой породы, полусознательно подчиняя свое житейское превосходство их драгоценной стати. Только не надо представлять их бесформенными толстухами-хлопотуньями – в круг их домашних забот входит также тщательный уход за собой.

И Петра, с ее упругими рефлексами интеллектуалки – на Израиль, на мое «соглядатайство», на Готлиба Кунце, как достопримечательность рода, и уж само собой – на немецкое прошлое и западногерманское настоящее.

Я ей предлагаю: теперь, когда все наши недоразумения разъяснились, подбросить меня домой – это единственная возможность для нас спокойно поговорить. Тобиас ведь ночует здесь. Разве что ее муж…