Книга Плоть и серебро - Стивен Барнс

— Привет, Ангел! — крикнул он радостно, и у него хватило смелости или дури потрепать ее по плечу. Она улыбнулась, тщательно держа рот закрытым.

Мало кто рисковал на такой поступок, быть может, опасаясь, что прикосновение к ее экзоту вызовет из нее Сциллу, как таящегося злого джинна. Реакция детей была более типичной. Они осторожно улыбнулись серебристому экс-ангелу и подались в стороны, насколько позволял туннель.

Не то чтобы она не хотела избавиться от брони, в которой была невольным пленником. Она ее теперь ненавидела. Блестящий биометалл из источника гордости превратился в клеймо позора, запятнанное кровью невинных и памятью безумных жестокостей.

Наконец она добралась, куда шла, пройдя сквозь массивные стальные двери, заграждавшие когда-то вход в церковь и соседние комнаты, в том числе бывшее внутреннее святилище Кулака. Теперь они были широко открыты, приглашая всех и каждого туда, где был когда-то центр веры Братства.

Церковь была единственным помещением, которое успели закончить до пришествия Кулака, работа самых тонких художников. Ангел вошла, не бросив даже взгляда ни на лучистый солнечный механизм наверху, ни на искусную мозаику пола.

Все ее внимание было направлено на стол алтаря в дальнем конце. Плетеных привязей на нем теперь не было. Она сама их оторвала. Но следы все еще чернели на белом камне, как свидетельства тех, кто истекал на нем кровью.

Она вздрогнула всем телом. Как всегда, вид алтаря привел на ум воспоминания о «карах», которые она отмеряла, о признаниях, которые исторгала как наказующий ангел Кулака.

Хоть она и спешила, но все же преклонила колени у алтаря, и сердце у нее в груди стиснулось.

За дни, прошедшие от свержения Кулака, алтарь полностью превратился в святилище тех, кто погиб, с любовью созданное теми, кто выжил и помнил. Единственная драгоценная восковая свеча горела в высоком подсвечнике, и ее мягкий трепещущий свет разливался по кровавым пятнам на белом камне, как золотая аура лелеемой памяти.

Да, здесь эта память и хранилась.

Десятки плоских и скульптурных изображений тех, кто погиб во время царства террора Кулака, стояли на алтаре. Лица любого пола, возраста и цвета кожи, остановленные в моменты невинного прошлого. И между ними — другие памятки. Локоны волос, перевязанные проволокой или лентой. Обручальные кольца и резные браслеты. Открытые медальоны с портретами, которые носили у сердца. Медали. Вересковая трубка с изгрызенным чубуком. Фарфоровая птичка с отбитым крылом. Пара очков в проволочной оправе, одно стекло треснуло ниже центра. Древняя Библия в кожаном переплете и сломанный электронный ежедневник. Засохшие цветы с лепестками такими хрупкими, как хрупка была когда-то бывшая в них жизнь.

И многое еще другое, принесенное сюда с такой любовью, но сильнее всего ее трогали самые грустные приношения. Это были игрушки, пережившие игравших в них детей. И была в них какая-то безнадежность окончательной оставленности. Куклы и плюшевые звери смотрели печально и отрешенно, их блестящие глаза высматривали тех, кто когда-то их любил.

Ангел сморгнула слезу с зеленого человеческого глаза. Стеклянная линза второго смотрела с сухим безразличием.

Своего детства она почти не помнила — так, неверный шепот памяти. Оно было вырвано из ее мозга и отброшено за ненадобностью. Вместе с ним исчезли почти все воспоминания о матери. Яснее всего ей помнилось то, что она больше всего хотела бы забыть — момент, когда она в роли Сциллы убила свою мать. Она помнила этот акт только отрывками, но они были достаточно отчетливы, чтобы рвать ее на части каждый раз, когда всплывали в мозгу.

Поняв назначение святилища, она попыталась найти что-то, принадлежавшее матери, и принести сюда. После двух дней бесплодных поисков она это оставила, вынужденная признать, что и следа не осталось от Ани.

И потому она дала обет, что когда-нибудь положит серебряную кожу своего экзота среди других приношений прошлого. А до того она будет в память о матери и всех погибших изо всех сил служить живым.

Ангел подняла руки, воздев их к алтарю, и отсвет свечи заиграл на полированном металле. Ментальный сигнал запястью вывел из ножен керамиловые когти. Как она ни пыталась, ей не удавалось до конца подавить возникающее при этом радостное возбуждение Сциллы.

— Я была ею, — прошептала она, обращаясь к мертвым, собравшимся вокруг нее в этой тихой часовне. — Я все еще несу отметку той, кем я была, и все тяжелее мне эта ноша…

Она склонила голову, оставив остальное не высказанным. Были вещи, которых она вслух сказать не могла, и среди них самая глубокая, самая тайная причина, почему ей хочется сбросить кожу ангела. Мать и другие умершие знали, что у нее на сердце — в этом она почему-то не сомневалась. И могла только надеяться, что они простят ей себялюбивые тайные желания.

— Я больше никогда не трону никого из ваших, — пообещала она, убирая когти. Посмотрев на алтарь и говоря, будто полагая Закон себе и тому от Сциллы, что еще в ней осталось, она добавила: — Я больше никогда никого не трону.

Потом она встала, утешенная возобновлением своих обещаний им и себе. Хотя и знала, что обещания весят не больше, чем воздух, с которым они выдохнуты. Это была одна из немногих истин, которым научил ее прежний господин. Только действия имеют вес, только выполненное обещание имеет ценность.

Обещания. Они не давали ей рассыпаться и разрывали ее на части.

Она обещала сама себе доказать, что она больше не монстр, перед тем как разрешить себе снять кожу той, кем она была раньше. Это обещание стало для нее железным ошейником. Но она не могла заставить себя его нарушить, даже сейчас, когда оно может стоить ей освобождения, и принятия людьми, и вообще всего, чего она осмеливалась для себя хотеть.

Это был один из многих кусочков цены за то, чтобы стать человеком.

Марши как можно больше работы старался делать у себя на корабле.

Главным предлогом для этого служило то, что оборудование корабельной клиники было лучше, чем можно было найти на Ананке. Это была правда, но не вся правда.

Здесь ему было спокойнее. Надежнее. Это был его дом, его место. Бывало, он думал об Элле, запершейся в крепости собственной постройки, и слишком легко понимал ее фанатичное затворничество.

Пребывание его в корабле также напоминало его пациентам, что он здесь только временно.

И все же ему приходилось делать обходы в сляпанной наспех больнице, которую он помогал устраивать, и были работы, которые приходилось делать в офисе, где поставили компьютер, принадлежавший бывшему врачу Ананке.

В этот день пациентов к осмотру больше не было. Конец был уже виден. Осталась только небольшая работа в офисе и последний тур по больнице. Потом он сможет наконец убраться отсюда к чертовой матери.

— Доктор Марши! — позвал откуда-то сзади детский голос. Послышался топот бегущих ног, и он обернулся посмотреть, кто там.