Книга На краю империи. Камчатский излом - Сергей Щепетов

На палубе обычно было холодно, мокро и ветрено, поэтому капитан Беринг руководил походом преимущественно из каюты. Правда, в не очень плохую погоду он поднимался наверх и лично принимал рапорт сменяющегося вахтенного. При этом он забирал себе перебеленные начисто листы судового журнала за предыдущие сутки, и больше их никто не видел. Как только это случилось во второй раз, лейтенант и мичман не на шутку обеспокоились и устроили в лейтенантской каюте военный совет с участием Митьки. Последнему все время пришлось просидеть у двери на корточках – больше было негде.

Молодые командиры решили впредь дублировать судовой журнал, чего бы это ни стоило. Причем не держать это в тайне – пусть капитан знает, что существует копия главного судового документа, распоряжаться которой он не имеет права. Если он откажется эту копию заверять, то, в случае чего, за ее точность перед высшим начальством ответят трое присутствующих.

– Что скажешь, Митрий?

Было совершенно ясно, что «нижнего чина» Митьку зовут присоединиться к одной из двух противостоящих групп офицеров. Причины для отказа он не нашел, а потому сказал:

– Ох-хо-хо… Вы, ваш-бродь, кажись, все верно мыслите. Немцам веры нету – им бы до дому скорее! Случись с кораблем беда какая, враз назад повернут.

– Они и без беды повернут, как только повод усмотрят. Мы, дескать, невиноватые, то – воля Божья! – зло сказал Чаплин. – Вон, семнадцатого дня что было!

– Я думаю, он не со зла, – усмехнулся Чириков. – Ошибся просто…

– Ошибся он…

Мичман и лейтенант имели в виду инцидент, случившийся через несколько дней после отплытия. Шпанберг принял вахту у Чирикова, при этом его доклад пропустил мимо ушей или не понял, поскольку он был сделан по-русски. Сам Шпанберг потом сдавал вахту Чаплину и делать полный доклад младшему по чину не счел нужным. Однако мичман набрался смелости, принять вахту отказался и попросил показать записи. Из предъявленных каракулей однозначно следовало, что корабль находится на широте, которую прошли вчера, а по долготе – в глубине суши. Дело происходило в присутствии Беринга, и разразился скандал – капитан высказал капитан-лейтенанту много хорошего на двух языках, причем в присутствии подчиненных. А кончилось дело тем, чем и должно было кончиться, – Шпанберга просто освободили от вахт. Лейтенанту и мичману оставалось лишь гадать: этот датчанин дурак или наоборот?

– Забудь о нем, Петя, – посоветовал Чириков Чаплину, – не злись впустую: плетью обуха не перешибить! Лучше послушаем, что Митрий скажет.

– Чо говорить-та, ваше благородие… – вздохнул служилый. – Коли желаете, буду писать день и ночь. Мне вас подводить не с руки – знаете, поди. А ежели думой моей интересуетесь…

– Говори, говори!

– Ты ж молодой еще, ваш-бродь, да и Петр Авраамыч не старый! – воскликнул Митька. – Почто ж вы себе службу портите – поперек начальства идете? Ну, указ государев… Он вам больше, чем немцам, нужен? Они ж главные, вот пусть и исполняют! А ваше-то место с краю! Иль мыслите, что за службу честную пожалует вас государыня? Может, конечно, и пожалует, тока не вас, а их – немцев то есть. Вот, помню, у нас в остроге…

– Ну, ты, Алексей, нашел помощника, – перебил, поморщившись, Чаплин. – Филозоф натуральный!

* * *

Дни шли за днями – похожие и разные. Менялся ветер, менялся контур берега слева по курсу. Человек другой страны сказал бы, что погода всегда была плохая, а камчатский житель Митрий Малахов не мог надивиться на доброту Божью – ни те штормов свальных, ни дождей неизбывных. В общем, плыли, виляя туда-сюда, но от берега не удалялись. Бывало, и стояли день-два, когда ветер совсем стихал. Митька так насобачился, что в спокойные дни судовые записи, казалось, мог вести без участия начальников. Правда, таких дней было немного, а когда они выдавались, работы Митьке только прибавлялось – его придавали матросу Белому или квартирмейстеру для составления ведомостей расхода продуктов. Сколько чего имелось в наличии и сколько истрачено, зафиксировать было нетрудно, однако разложить расход по разным «категориям» личного состава было делом весьма мудреным.

Вахтовое расписание, конечно, сбилось, а потом как-то снова наладилось. Количество матросов и солдат, нужных для работы с парусами, зависело от ветра, от того, как часто приходится менять курс. Если шли спокойно, то почти всех матросов отправляли на отдых, а при авралах на палубу свистали всех. Официально на вахтах сменялись Чириков и Чаплин – через одну. Митька, хоть и был человеком сухопутным, быстро понял, что мичман и лейтенант, воспитанники столичной Морской академии, не далеко бы уплыли, если б не служилый человек Кондратий Мошков.

Старый мореход, а было ему лет сорок, человеком оказался странным. Он не обзавелся на судне ни врагами, ни друзьями-приятелями. Он не лебезил перед начальством, никогда ничего не просил и приказов не исполнял. Не исполнял приказов он потому, что ему их никто не отдавал – он сам всегда оказывался в нужное время в нужном месте. Казалось, все, что происходит с судном, его волнует очень слабо – он озабочен только своей коротенькой толстой трубкой-носогрейкой, с которой не расставался. Лейтенант и мичман вели судно в незнаемых водах, где течения, ветры, мели и скалы совсем не те, что на Балтике. Они казались городскими детьми, попавшими в джунгли. А Кондратий, похоже, был дома.

Митька пытался разговориться с Мошковым «по душам», но ничего у него не вышло, даже в обмен на половину пайковой чарки водки. Кондратий был замкнут от людей, зато открыт Божьему миру: он феноменально умел чувствовать обстановку. Ветер, волна, изменение глубины по лоту, может быть, запахи или просто интуиция позволяли ему ориентироваться даже при полном отсутствии видимости. Чириков с Чаплиным проделали несколько рискованных опытов и убедились, что Кондратий не ошибается. С тех пор его советы они не обсуждали, а просто им следовали. Правда, в минуты сомнений Мошков иногда мог честно сказать: как лучше, не ведаю, положитесь на волю Божью!

* * *

Пятого августа лил непрерывный дождь. В шестом часу вечера он прекратился, и в пяти милях показался берег – высокая земля прямо по курсу. Курс сменили и пошли вдоль берега, обходя губу. В эти сутки прошли двадцать шесть миль.

На следующий день при спуске кливера порывом ветра у топселя порвало фал. В полночь, как записал Митька, «ветер велик был, и лежали под одним гротом». Дело было в семнадцати милях от берега, простиравшегося на юго-юго-восток. С двух часов ночи ветер начал крепчать, скорость хода увеличилась до шести с половиной узлов узла, а в пять часов утра достигла почти восьми узлов. В этот момент держали курс на восток-тень-юг.

Накануне по команде было доложено, что воды осталось в обрез – всего одна бочка. Идти в неведомую даль с таким запасом было рискованно – здесь места для стоянки не слишком удобные, а дальше могут быть еще хуже. Капитан Беринг приказал пополнить запас при первой возможности и тем окончил свое участие в разрешении проблемы. Чем он занимался все время плавания, было совершенно неясно. Митька пару раз по делам заходил к нему в каюту, но на столе заметил только засаленный том латинской Библии и рисованный портрет какой-то бабы – жены, наверное. Капитан-лейтенант Шпанберг приказ конкретизировал – в том смысле, что повторил его, адресуясь конкретно к лейтенанту Чирикову, после чего тоже вышел из игры. Митька к нему в каюту не заходил – делал вид, что робеет, а на самом деле брезговал. Ему хватало рассказов шпанберговского денщика Ивана…