Книга Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Нет, совсем без власти нельзя. Невозможно мужику на Руси без власти. Иначе не жизнь будет, а сплошное баловство. Совсем как при большаках, когда любой прохожий мог обидеть, последнее отобрать, а то и жизни лишить православного. Так что не по лесам шастать надо, а потом землицу кропить от зари до зари, Бога молить за чудесно вернувшуюся старую власть, да детям малым в головенки их пустые это вбивать. Пока поперек лавки лежат. И чтобы никакого баловства…

И никогда не взял бы Дормидонт в руки винтовку, кабы не повадился медведь скотину резать. И так напасть за напастью — то саранча адова все пожрала, то засуха, то мороз страшенный… А уж про хворь лютую, что, почитай, каждый третий дом в Ново-Корявой осиротила, и вспоминать страшно. Только истовой молитвой и совладали с бедой-злосчастьем. Твердил, правда, доктор городской, очкастый, что болесть эта как бы сама собой пресеклась — имутет какой-то у тех детушек, что выжили, прорезался. Да кто этот имутет видел-то? Это ж не зуб, не волосья — где-то глубоко внутре сидит. А может, и нет его совсем. Бабки-ведуньи шептали, что молочко помогло. Мол, нашли коровёнки крестьянские травку заветную, лечебную, а с той травки и молоко у них стало чудесное — любую хворь лечит. Молочком да молитвой и спаслись православные. Так что молиться на коровок корявинцы готовы были. Даже на Покров зарезать рука ни на одну не поднялась.

А тут аспид этот… Да ладно бы одну заломал, да в лес, себе в берлогу утащил — надолго бы ему того мясца хватило, а крестьяне покручинились бы, да и махнули рукой. А тут повадился чуть не каждую ночь стайки ломать. Подкрадется тихонечко так, даже собаки его не чуют, сломает без шума и корове голову — набок. Да не жрет, паскудник, — потроха выпустит и бросит. Будто ищет чего в коровьем нутре, да не находит. Уж и караулили его всем селом — все без толку. Пока в одном месте ждали — он в другом лютовал. Пытались в разных местах секреты выставлять — вообще не приходил, в лесу отсиживался. Даже на человека поначалу грешили — не может зверь лесной такое творить, не хватит у него умишка, да нашли на дверном расщепе шерсть рыжую, длинную, медвежью, и следы нечеловечьи.

Властям жаловаться, понятно дело, не стали — еще на смех поднимут: мол, не можете сами с паршивым медведем справиться! Решили извести зверюгу своими силами. Одна беда — капканы обходит, а по следам — попробуй найди. До зимы — вон еще сколько, а на траве да листе палом след и не след вовсе, а так — вмятина. Собаки же по следу не идут: как учуют зверюгу, так все — хвост подожмут и к хозяину. Спаси, мол, мил человек, от напасти любой, оборони! Так что бродили в одиночку и артельно — все мечтали берлогу найти, да все без толку.

И вот повезло наконец Дормидонту…

Слава богу, ружье не в первый раз в руках держал лапотник — довелось повоевать в Германскую, да и потом у Колчака при обозе полгода по мобилизации. Так что промазать он не боялся: полсотни шагов — деловто! Медведь, хрустя ветками, лакомился чем-то в кустах, довольно ухая и взрыкивая. Может, малиной, может, другой какой ягодой — богато их по здешним лесам водилось. Иных и не видывали мужики никогда, даже не знали — можно есть или нет. Ветерок дул на охотника, а посему зверь его не чуял. Зато тяжкий звериный дух как будто пропитал все вокруг. «А ну как не возьмет пуля нечисть эту лесную? — испугался в последний момент мужик, уже поймав на мушку мохнатый загривок. — Матерущщий, повыше меня будет… Старики бают, что пращуры наши на них с рогатиной хаживали, да и то завалить такого умение было нужно… Может, плюнуть да с ватагой потом сюда нагрянуть? По-любому ведь где-то рядом берлога должна быть у косолапого?..»

Но перед глазами встала корова Зорька, задранная хищником на прошлой неделе, испятнанная кровью черно-белая шкура кормилицы, размотанные на пяток аршин из вспоротого брюха сизые кишки, и руки сами собой стиснули дерево приклада. Мужик суетливо осенил себя крестным знамением, поплевал на всякий случай налево да напоследок перекрестил троекратно винтовку. Прочел бы и молитву, да ничего путного, кроме «Спаси, сохрани и помилуй», в голову как назло не лезло. А тянуть дальше было невозможно: медведь пятился задом, выбираясь из колючего куста, и в любой момент мог обернуться.

«Эх, пронеси, Господи!..»

Дормидонт прицелился было в низкий затылок за покатыми плечами, заросшими грязной рыже-бурой шерстью, но в последний момент перевел прицел ниже, прямо между оттопыривающих шкуру лопаток. В хребет-то оно будет вернее!

Д-дых!

Зверь качнулся вперед, словно его ударили обухом, и как-то неуверенно взрыкнул. Попасть-то попал, да вот наверняка ли? Не теряя времени даром, мужик задергал тугой затвор, выбрасывая остро пахнущую порохом гильзу и досылая в казенник новый патрон.

Д-дых!

Теперь уже — куда придется, потому как хищник, урча и постанывая почти по-человечески, разворачивался к своему обидчику.

«Неужто нипочем ему! — запаниковал Дормидонт, едва справляясь трясущимися руками с затвором. — А ну как пойдет ломить? Смогу пятки смазать-то — ноги, вон, совсем ватные!..»

Но третьего выстрела не потребовалось.

Зверь, так до конца и не выпутавшийся из куста, рыкнул в последний раз и с громким хрустом рухнул наземь, совсем скрывшись из глаз. Только негромкое ворчание и колышущиеся ветви указывали то место, где ворочался смертельно, как хотелось бы верить охотнику, раненный медведь.

Затих он не сразу. Еще минут десять из малинника раздавался хруст и почти что членораздельные стоны. И еще с полчаса после того, как все стихло, не решался Савельев приблизиться к своей добыче, держа давно замершие ветви на прицеле.

Наконец, зачем-то стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка, он крадучись подобрался к примеченному месту и, вытянув жилистую шею, попытался разглядеть что там творится, в любой момент готовый сорваться с места и задать стрекача. Мохнатая груда была совершенно неподвижна.

«Прикинулся небось, — решил мужик, по природе своей привыкший никому и ничему на свете не доверять. — Я к нему, а он на дыбки и ну меня ломать — только косточки затрещат. Ну уж дудки…»

Он тщательно прицелился и одну за другой всадил в лежащего зверя еще две пули. Всадил бы и последнюю, пятую, да боек вхолостую звонко щелкнул по капсюлю — осечка. Будто кто-то, тот же Господь, наверное, сказал: все, мужик, хватит ему. Довольно над мертвой тварью издеваться. И действительно: пули попадали в цель, вырывая клочки меха, а лежащая туша даже не вздрогнула. Если медведь и прикидывался, то терпением он обладал поистине железным. Живому такое нипочем не стерпеть.

«Все, отмучился, бедолага! — как всегда в таких случаях запоздало нахлынула на незлого, в общем-то, мужика жалость. — А и поделом тебе: нечего честного хрестьянина забижать…»

Не выпуская из рук винтовки (на всякий случай он перезарядил оружие, вставив новую обойму), Дормидонт присел рядом с поверженным лесным хозяином и опасливо поторкал безразличную тушу сломанной веточкой.

«А ведь не так и велик, — с некоторым разочарованием подумал он. — Пожалуй, трех аршин в длину не будет. А показался — с избу! Не зря говорят: у страха — глаза велики…»