Книга Жиголо - Сергей Валяев

Всю эту сагу о мадам Шокиной, любительнице не только городского омлета, но и деревенского минета, поведала Александра, когда мы выбрались на свежий воздух загазованного проспекта. Остановились у дороги, по которой катил транспорт с напряженным бомбовым гулом. И я вспомнил Веньку Мамина. Он также, как и мы, стоял здесь, поджидая меня. Я это вспомнил — и вспомнил еще, что гул автомобилей напомнил мне звук самолета «Черный тюльпан», погружающегося в небо с грузом 200.

— Ты меня совсем не слушаешь, — говорит любимая женщина. — Обиделся, жиголенок?

Я обнимаю Александру за плечи: как можно обижаться на капитана милиции, себе дороже, ещё оштрафует за переход улицы в неположенном месте, и, сказав это, рву любимую под колеса машин. Галопом по европопам преодолеваем преграды на нашем пути, потом, упав в вишневую «девятку», переводим дух.

— Ты хочешь моей смерти? — интересуется Александра.

— Я хочу тебя, — и вспоминаю курьезный её рассказ о непоседливой, так сказать, госпоже Шокиной. — Кажись, намекаешь на что-то, родная?

— Кажись-кажись, — женщина бьет ножкой по педали газа. — Какие тут намеки.

Автомобиль рвет скоростью, за окном мелькает урбанистский пейзаж. Я выражаю удивление: нам в противоположную сторону, не так ли, моя радость?

— Не-а, — Александра стреляет глазками, как очередью из АКМ, — нам туда, куда надо, моя радость.

— А куда надо?

— Положись на меня, — смеется.

— Сейчас?

И что же? Я думал, любимая шутит. Ничуть. Когда женщина любит, она… любит — любит везде и всюду. Правда, к моему облегчению, рядышком с ДК АЗЛК здравствовал парк в Кузьминках. Он был лесист и синел овальными, как зеркала, озерцами, на берегах которых голел, отдыхая, непривередливый трудовой люд. Наша же «девятка» по тайной шоссейке закатила в чащобный эдем — эдем для тех, кому уж епж невтерпеж.

— Ты меня любишь? — выключив мотор машины, Александра потянулась ко мне. — Ну говори? — прятала глаза за раковинками век.

— Не люблю, — пошутил, — когда ты на меня орешь.

— Я ору? — удивилась. — Тебе не нравится, как я ору?

— Мне нравится, когда «ты орешь», — сказал я. — И не нравится, когда «ты на меня орешь».

— Дима у нас лингвист? — приоткрыла раковинки век и там я увидел знакомые тепло-перламутровые жемчужины обожаемых и пронзительно синих глаз цвета карельских озер.

— Дима у нас пианист, — наконец сдвинул лицевые мышцы в улыбке. — Если представить, что ты рояль.

— Рояль в кустах, — смотрела с обезоруживающей доверчивостью, — это про меня?

— Прекрати смешить, — и почувствовал вкус её теплых губ. — У тебя вкусные губы, — заметил. — У них вкус черешни. В детстве я любил черешню. Светлую такую, знаешь?..

— Знаю, — её дыхание сделалось прерывистым. — Найди, — попросила, мою черешенку, — и своей рукой затянула мою под юбку. — Ищи-ищи, родной.

— Александра!

— Да-да-да, сделай мне хорошо, — двигала бедрами. — Мальчишечка мой, целовала. — Ты меня простил?

— За что?

— За то, что орала на тебя, — я чувствовал под рукой её вселенную; поначалу она была сумрачна, тяжела и влажна. — Я не буду больше орать на тебя. Да? — Потом планетарный мир стали пробивать энергетические разряды. Да-да-да! Я только буду орать от тебя! — Наконец в недрах зародилась вулканическая магма. — Да-да!

Ее планета под моей рукой вот-вот должна была, вспыхнув, рвануть молекулярными частицами счастья.

— Скажи… мне… что-нибудь, — задыхалась.

— Что, — не сразу понял, — сказать?

— Что-нибудь… такое… такое…

И, увидев её запрокинутое к тихим небесам лицо, орошенное потом и палящей похотью, догадался…

— Я вые… тебя, как суку, — прохрипел я. — Как суку! Ты поняла меня, блядь!

— Да!

— Ты моя блядь?!

— Да-да-да!

— Скажи: «я твоя блядь!»

— Да-да-да, я твоя бля-я-я-дь! — и её планета под моей рукой наконец пыхнула термоядерным взрывом, вызывая мучительный крик беспредельного счастья.

Как говорится, и такая love случается под малахитовыми кустиками народного парка. Право, я не ожидал такой веселой прыти в вопросах любви от любимой женщины. Черт знает, что от них ждать, целомудренных. Иногда такую зарисуют безделицу души своей бездонной, что только диву даешься.

— Я тебя, милый мой, не очень шокировала? — поинтересовалась, когда мы в вишневой «девятке» уже плыли в механизированной потоке.

— Шок — это по-нашему, — отмахнулся. — Любимой хорошо — и это главное!

— Спа-си-бо! — проговорила по слогам, дурачась за рулем. — Наверное, в другой жизни я путанила? Представляешь?

— А в этой — капитан милиции, — напомнил.

— Капитан… чего?.. — хохотала. — Какой ещё такой милиции?..

— Быть тебе, капитан, подполковником!

— Как-как? Под полковником или подполковником?

Должно быть, мы были счастливы и от этого глупо шутили. Такое порой случается и в нашей мирной костодробилке. А когда человек счастлив, он смеется. А когда мы смеемся, чужой хруст костей не слышен, и это прибавляет жизнерадостного настроения тем, кто увернулся от железных ножей судьбы.

Мы не знали, что нас ждет через час, через год, через сто лет и поэтому были счастливы и смеялись. Мы думали, что мы вечные, как все. Все мы вечные, пока не умрем. А когда мы умираем, мы не знаем, что умираем. Мы верим до последнего вздоха, что не умираем, что ещё поживем. А пока мы живем — мы верим в свое бессмертие.

Последующие события доказали, что мы ошибались.

Наверное, в несчастливой стране не могут жить счастливые люди. Не могут — по определению. Кажется, об этом я уже говорил. Именно так: в несчастливой стране счастливых истребляют — их истребляют, чтобы другие даже не мыслили о счастье. Счастливый человек — опасный человек. И поэтому «счастье» у нас срезали подчистую, до нервных до клеток. Когда живая ещё клетка обнажена и кровоточит, то её удобно посыпать солью лжи, страха и ненависти. Кремлевские кашевары во все времена хорошо знали кровавое свое ремесло. Думаю, ничего не изменилось. Правда, в нынешней рвотной рыбной похлебке плавают душистые лавровые листья демократии, да, подозреваю, что при тщательном рассмотрении они окажутся листьями смердящего чертополоха.

И с этим ничего не поделаешь: закон властолюбивых коков один — обещать сытую похлебку из пшенки надежд и веры. И когда им верят, они начинают варить щи из сладкой человечины.

…Я и Александра были счастливы ещё два часа. Много это или мало? Трудно сказать, когда живешь и не думаешь над этим вопросом. Позже понимаешь: не ценил эти счастливые миги, но это приходит позже, когда…

Теперь мне кажется: трагическая ошибка была заключена изначально в наших общих планах. Господин Королев и его боевая группа не просчитала до конца действий противника в гостинице «Украина».