Книга 1974: Сезон в аду - Дэвид Пис

Черт, мой скальп — красно-желто-черная боль.

Потом тепло исчезло, остался только холодный воздух и гравий под моими ладонями.

Черт, моя спина.

Потом мы все вместе бежали по дорожке.

Черт, моя голова воткнулась в зеленую дверь «вивы».

Потом они щупали мой член и совали руки в карманы, заставляя извиваться и хихикать.

Черт, большие кожаные руки стиснули мое лицо в желто-красную боль.

Потом они открыли дверь моей машины, вытянули мою руку.

Черт, черт, черт.

Потом все почернело.

Желтый свет.

Кто полюбит нашего Маленького Мука?

Снова желтый свет.

— Ну, слава богу.

Розовое лицо моей матери качалось из стороны в сторону.

— Что случилось, родной?

Две высокие черные фигуры за ее спиной — как гигантские вороны.

— Эдди, родной!

Желтая комната, полная синего и черного.

— Вы находитесь в травмпункте Пиндерфилдской больницы, — сказал низкий мужской голос из черноты.

Я почувствовал слабое прикосновение там, где кончалась моя рука.

— Вы что-нибудь чувствуете?

Моя рука кончалась большущей перевязанной кистью.

— Осторожно, родной, — сказала мать, коснувшись моей щеки нежной коричневой рукой.

Желтый свет, черные вспышки.

— Они знают, кто я! Они знают, где мы живем!

— Пусть лучше он пока полежит, — сказал другой мужчина.

Черная вспышка.

— Мам, прости меня.

— Ты обо мне не переживай, родной.

Такси, пакистанская болтовня по рации, запах сосны. Я уставился на свою белую правую руку.

— Сколько времени?

— Четвертый час.

— Среда?

— Да, родной. Среда.

За окном проплывал центр Уэйкфилда.

— Мам, а что случилось?

— Я не знаю, родной.

— Кто тебе позвонил?

— Позвонил? Это же я тебя нашла.

— Где?

Мать отвернулась к окну, шмыгнула носом.

— У входа в дом.

— А что с машиной?

— Ты был в машине. На заднем сиденье.

— Мама…

— Весь в крови.

— Мама…

— Валялся там.

— Пожалуйста…

— Я думала, ты умер. — Она заплакала.

Я смотрел на свою белую правую руку. Запах бинтов был сильнее запаха такси.

— А полиция?

— Им позвонил водитель скорой. Он как только тебя увидел — сразу решил заявить.

Мать положила руку на мое здоровое предплечье, глядя мне прямо в глаза.

— Кто это с тобой сделал, родной?

Моя холодная правая рука пульсировала под повязкой.

— Я не знаю.

Снова дома, в Оссетте, на Уэсли-стрит.

Дверь такси захлопнулась за моей спиной.

Я подпрыгнул.

На пассажирской двери «вивы» были коричневые разводы.

Мать шла за мной, закрывая сумку.

Я сунул левую руку в правый карман.

— Что ты делаешь?

— Мне надо ехать.

— Не глупи, мальчик.

— Мама, ну пожалуйста.

— Ты нездоров.

— Мам, прекрати.

— Нет, это ты прекрати. Не смей так со мной поступать.

Она попыталась выхватить у меня ключи.

— Мама!

— Ненавижу тебя за это, Эдвард.

Я сдал задом на дорогу, в глазах — слезы и черные вспышки.

Мать стояла перед домом и смотрела, как я уезжаю.

Однорукий водитель.

Красный свет, зеленый свет, желтый свет, красный.

Плачет на стоянке «Редбека».

Черная боль, белая боль, желтая боль, снова и снова.

Комната 27 — нетронута.

Одна рука льет холодную воду на затылок.

С лица в зеркале стекает старая коричневая кровь.

Комната 27 — вся в крови.

Двадцать минут спустя: проселочная дорога в Фитцвильям.

Еду, держась одной рукой за зеркало заднего обзора, зубами сдираю крышку с пузырька парацетамола, глотаю шесть штук, чтобы унять боль.

Фитцвильям на горизонте: грязно-бурый шахтерский поселок.

Моя пухлая белая правая рука на руле, левая шарит по карманам. Здоровой рукой и зубами разворачиваю вырванную из редбекского справочника страницу.

Ашворт, Д., Ньюстед-Вью, дом номер 69, Фитцвильям.

Обведено и подчеркнуто.

На железном мосту, ведущем в поселок было написано: НАХЕР ИРА!

— Эй, пацаны! Где тут Ньюстед-Вью?

На автобусной остановке три подростка в больших зеленых штанах курили одну сигарету на троих и харкали розовой слизью.

— Чего те? — переспросили они.

— Ньюстед-Вью.

— У ларька направо, потом налево.

— Спасибо большое.

— Еще бы.

Я с трудом поднял стекло, отъехал и заглох. Три пары больших зеленых штанов разразились большим розовым фонтаном и замахали мне растопыренными пальцами.

Под повязкой четыре пальца слиплись в один.

У ларька направо, затем налево, на Ньюстед-Вью.

Я припарковался и заглушил двигатель.

Ньюстед-Вью представляла собой один длинный ряд террас, выходящих на грязный, заросший вереском пустырь. Между ржавеющими тракторами и кучами металлолома паслись пони. Свора собак бегала по улице, гоняя целлофановый пакет. Откуда-то доносился детский плач.

Я ощупал карманы куртки. Вытащил ручку. В животе у меня было пусто, в глазах стояли слезы.

Я смотрел на белую правую руку, которая никак не хотела сгибаться, на белую правую руку, которая никак не хотела писать.

Ручка медленно скатилась с повязки и упала на пол машины.

Дом шестьдесят девять по Ньюстед-Вью — аккуратный садик и давно не крашенные оконные рамы.

Внутри светился телевизор.

Тук-тук.

Левой рукой я включил диктофон, лежавший в правом кармане пиджака.