Книга Охота на медведя - Петр Катериничев

— Да. С дамами он чаще приключается, но и с мужчинами бывает.

Аня протерла посетителю виски нашатырем, дала нюхнуть на ватке, тот дернул головой, отпрянул, заозирался по сторонам, увидел Олега, и в глазах его словно вспыхнул и угас уголек... Чего? Страха? Алчности? Узнавания? Этого Олег понять не сумел.

— Хотите чаю с сахаром? И немного коньяка? — доброжелательно и спокойно спросила Аня. Валентин Алексеевич только кивнул.

Аня налила чай, размешала сахар, плеснула в чашку коньяк.

— Я вам больше не нужна, Олег Федорович?

— Нужна, Аня.

Девушка покраснела сразу, вдруг, и это было так неожиданно, что Олег тоже смутился.

— Сейчас я могу идти? — тихо спросила она.

— Да.

Аня кивнула и вышла.

Олег полностью справился с собой. Спросил спокойно, даже доброжелательно:

— Ваше заявление соответствует действительности?

— Что? — разом осунулся в кресле Кузнецов. Оглянулся на дверь, за которой скрылась девушка, словно искал там поддержки.

— Вы можете подтвердить то, что только что сказали? И — извините великодушно за мою столь эмоциональную реакцию. Пожалуй, на моем месте вы поступили бы так же.

С последним выводом Олег, конечно, покривил душой, но счел это ложью во благо. Потому что ему нужно было знать правду.

— Я скажу вам все, что знаю... Тем более... — Кузнецов махнул рукой. — Все равно я уже пришел. И если узнают, что я был у вас, костей не соберу. Убьют.

— Кто?

— В том-то все и дело... — промямлил Кузнецов, кистью руки прочертив в пространстве неопределенную геометрическую субстанцию.

— Валентин Алексеевич, давайте без фатальных и сомнительных предположений.

Как вы, наверное, успели заметить, я не самый мирный зверь в джунглях, именуемых «большой бизнес».

— Вам хорошо говорить, за вами деньги... А меня... меня жена со свету сживает... И дочка еще... Мы-то еще в той стране жили, в налаженной, худо-бедно, а... а каково дочке в поломанной жить? Да в девках сидеть? В двушке-малогабаритке?

— Сколько вы хотите за информацию?

— Восемь пятьсот, — быстро ответил Кузнецов. — Видите, я честно вам говорю. Нам как раз столько не хватает, чтобы купить Люське, дочери, хоть однушку. Измаялась она с нами. А мы, чего греха таить, с нею. Она, шалава, уже парней чуть не в кухню нам водит, трам-тарарам да бесстыдства всякие, а начнешь ей выговаривать, у ней один ответ: "Кому я нужна замуж с таким приданым?

Комнатка вшивая и два безумных родителя?" — Кузнецов вздохнул. — Она, конечно, грубая сделалась, сладу не стало. Жена моя, Антонина, тоже с характером женщина, а что скажешь? Ничего. Права девка-то, как ни кинь, а права. Да и чего ее приструнять, родная все же, не чужая. Да и... люблю я ее, вот что. И дитенком совсем помню — ласковая была ко мне, с пониманием... — Кузнецов вздохнул. — А от такой жизни уже и попивать стала... Чуток денег Антонина моя скопила, еще — дачу продадим, да неказистая она у нас, правда, место хорошее... Ближнее Подмосковье... Вам не надо?

После пережитого стресса и принятого коньяка Валентин Алексеевич сделался словоохотлив. Гринев молча слушал его причитания, но раздражения не чувствовал... Напротив, в нем крепла уверенность, что этот запуганный, зашуганный жизнью мужичонка не врет, что он действительно знает... И — тоска острой иглой начинала колоть сердце, и голову тенило непроглядной душной поволокой, и лицевые мускулы каменели, превращая лицо в подобие гипсовой маски...

Олег быстро встал, подошел к сейфу, открыл, взял пачку долларов, вернулся, бросил на стол:

— Здесь десять тысяч. Я вас слушаю.

Некоторое время Кузнецов молча, недоверчиво смотрел на деньги, потом вскинулся, как проснулся, потянулся к деньгам и тут же отдернул руку, будто боялся обжечься...

— Не обманете? — спросил он почти шепотом.

— Не обману.

Кузнецов облизал пересохшие разом губы, прокашлялся нервно:

— Я расскажу. Я все расскажу.

Глава 41

— Дача у нас под Теремками, где и у ваших покойных родителей была. Еще в семьдесят седьмом участки раздавали, а я тогда в тресте работал, слесарем тем же: то починить, се... А трест — при Минфине. И Антонина моя в том же тресте, завхозом, вот нам и дали. К земле мы охочие, сами-то деревенские будем, оба-двое из Песоченской, даром что москвичи теперь... Я и зарабатывал тогда хорошо, и люди в тресте служили чистые, опрятные, одно слово, бухгалтера. И квартиру мы получили, а какая в том нынче корысть? Только цены на все бешеные да осознание, что в столице все же живешь, не в дыре какой.

А батюшка ваш, он человек большого размаха был, государственый, ему и дача чуть не министерская была положена — ан все не свое. Видно, матушка ваша настояла: свое все ж милее, да и как оно дело дальше повернется, ведать тогда не могли, а, видно, чуяли... Вот и взяли участок, благо от Москвы недалеко. И воздух там хороший, и речка.

А когда несчастье приключилось с родителями вашими...

— Двенадцатого ноября.

— Вот-вот. Ноябрь был. Но морозы уже стали, и снег сыпал вовсю; потом, как водится, оттеплело, а по ноябрю крепкие морозы были. Ну а я дачу с октября не проведывал, моя Антонина пристала: съезди да съезди. Вы ж сами знаете, Олег Федорович, каково ныне дачникам: и грабят все, кому не лень, и бомжи всякие селятся, и наркоманы: те — вообще бесчинствуют, могут и попалить вовсе. В нашем-то кооперативе несколько участков крутые купили, четыре дома с башнями понастроили, в вагончик на въезде сторожа в камуфляже посадили... Да сторож тот — от честных людей. Нет, он добросовестный, обходил участки... Да только к крутым кто сунется? Зарешечено все у них, да и сигнализация. А к нам — запросто, кооператив большой, все в деревах, забирайся и забирай все, что душе угодно.

Так вот. В аккурат двенадцатого я отгул взял: работаю я сейчас слесарем при ЖЭКе, два года до пенсии, да только что пенсия, когда зарплата зряшная: жалованье жалкое, тока бы с голоду не мерли. Не, я, понятное дело, прирабатываю, да жильцы те, что побогаче, скопидомы чистые, а с бедных чего взять? Нечего. А в какую частную фирму я и сам бы наниматься не пошел: ныне все хваты стали, а если авария какая, отвечать кому? То-то что крайнему. Зальет какой офис, так навесют долг, из квартиры выгонят, не пожалеют. Никакой жалости в людях не осталось. Ярость одна.

Ну да. Взял я отгул, тронулся уже в полдень, у меня «москвичек» четыреста двенадцатый еще, в семьдесят втором брал, тогда — машина была шик, а теперь? Да и сам я тогда был... Э-э-х! Кто из молодых молодость свою ценит? Все профукивают, будто щенки незрячие, а спохватываешься — ан поздно: ушел поезд-то, только огонек светится на последнем вагоне, да и тот — красный... Ну да бегаем покамест. И «москвичонок» мой, и я, грешный.