Книга Наместница Ра - Филипп Ванденберг

— Если поможешь мне вернуть мать, — снова донесся до Сененмута голос Тутмоса, — мы откроем тебе одну тайну.

Сененмут усмехнулся.

— Я постараюсь тебе помочь, но с одним условием: ты никому не скажешь о нашем разговоре, хорошо?

Оба мальчика закивали, а Сененмут задумался, как он может помочь несчастной Исиде. Это будет непросто, если вообще выполнимо, — Хатшепсут никогда не простит Исиде, что та родила фараону сына.

— А тайна? — спросил юный Тутмос. — Неужели она не интересует тебя?

— Еще как интересует! — Сененмут состроил серьезную мину и снова сел.

Однако Тутмос вежливо попрощался:

— Амон да хранит тебя! — И умчался.

— Что это он? — спросил Сененмут у задержавшегося Амсета. Но тот вовсе не казался удивленным поведением друга.

— Я открою тайну управителю, — сказал он и, помолчав, набрал в грудь воздуха, словно для прыжка в воду. — Ты знаешь Рую, мою мать, — выдохнул он и снова замолчал.

— Да, знаю, — недоуменно ответил Сененмут. — Я не делаю тайны из того, что когда-то был очень привязан к ней.

Глаза мальчика засияли подобно звезде Сириус в начале месяца тот, а рука нашла руку Сененмута и крепко вцепилась в нее, словно Амсет боялся потерять нечто обретенное после долгих поисков.

— Ты — мой отец, — тихонько произнес он. — Отец! — робко повторил он непривычное губам слово.

Первым порывом Сененмута было вскочить, возмущенно заорать, вытрясти правду, не мать ли подослала к нему мальчика, но когда он опустил взор к маленькой ладошке, сжимавшей его пальцы, то смог выдавить из себя лишь протяжное:

— Я-а-а? — И тут же устыдился своей глупой слабости.

— Мать сказала мне это, когда Птаххотеп оставил ее, — пояснил Амсет. — Бросил на произвол судьбы, узнав правду. Я тогда спросил, почему отец покинул нас, и она ответила, что не Птаххотеп мой отец, а сын Рамоса Сененмут, которого она очень любила.

Советник и управитель дома царицы-фараона, Величайший из великих страны, обнял мальчика и крепко прижал его к себе.

— Мой сын Амсет! Амсет, мой сын! — Переполнявшие чувства сжали горло, и оба долго молчали, пока Сененмут не набрался духу и осторожно осведомился: — А кому еще ты открыл эту тайну?

— Только другу моему, Тутмосу, больше никому! — торжественно заверил Амсет.

— А Тутмос доверился кому-нибудь?

— Тутмос — мой друг! — негодующе воскликнул Амсет. — Хоть вырывай ему язык, он не выдаст тайну! — Заметив скептическое выражение на лице отца, мальчик добавил: — Это Тутмос уговорил меня довериться тебе. Он сказал, что отец никогда не отречется от своего сына.

— Да, — подтвердил Сененмут, — отец не отречется никогда.

— Никогда-никогда?

— Никогда.

— Значит, теперь я могу всем рассказать, что Сененмут, Величайший из великих, мой отец?

Но прежде чем мальчик успел воодушевленно вскочить, Сененмут привлек его к себе.

— Амсет, сын мой, послушай меня, — спокойно произнес он. — Я вижу синеву твоих глаз, юношеский локон, линию рта, и мне кажется, что я смотрюсь в зеркало. Было бы глупо отрицать, что ты мой сын. Но поверь своему отцу: есть серьезные причины сохранять нашу тайну, по крайней мере пока.

Амсет посмотрел на своего отца так, будто тот хлестнул его хворостиной, и в его взгляде было столько печали и разочарования, сколько вмещает только юное сердце. Его глаза просили, умоляли, но Сененмут остался тверд.

— Амсет, сын мой, — в его голосе звучали торжественные нотки, — если ты любишь меня, твоего отца, не открывай никому нашу тайну, пока я сам не представлю тебя. Это важно, очень важно. Поклянись мне Великой Эннеадой богов!

Амсет кивнул, и Сененмут увидел, что в глазах мальчика стоят слезы.

Нехси, нубиец, вел царскую барку через заросли тростника в дельте Нила. Он оставался верен Хатшепсут еще со времен ее детства, и царица осыпала его за это золотом и милостями, какие выпадают лишь на долю знатнейших в царстве, и столькими должностями и титулами, что вельможи завидовали ему.

Сененмут сидел на высоком носу узкой ладьи, бесшумно скользящей по воде, и не сводил глаз с Хатшепсут, которая, подогнув левую ногу, а правой упираясь в днище, наизготове сжимала в руках большой лук из темного дерева страны кедров подобно богу охоты. На ней была синяя корона-шлем с золотым уреем надо лбом, на руках до плеч нанизаны широкие золотые браслеты, шею и грудь облегал воротник-ожерелье ускх из сияющих пластин, повторяющих иероглифы одного имени: Мааткара. Торс царицы-фараона оставался нагим, и груди ее румянились, как плоды граната во время Шему. Чресла ее опоясывал короткий схенти, на ногах красовались сандалии, ремешки которых были затканы золотыми нитями и блестели, как паутина в каплях росы.

На четвертом десятке своей жизни стояла царица, однако ее чувственное тело нисколько не утратило своей привлекательности. Напротив, с тех пор как Хатшепсут стала одеваться как мужчина, чтобы всем царедворцам, чиновникам и подданным показать, что она фараон, законно восседающий на троне Гора, для Сененмута она была еще более желанной. Она могла носить синюю кожаную корону, скрывавшую ее волосы, подвязывать золотую бороду и пренебрегать своей пышной грудью, будто на ее месте был мускулистый мужской торс, но стоило ему запустить руку под короткий набедренный передник и нащупать проворными пальцами цветок лотоса, как он убеждался, что Мааткара женщина. Женщина, которая раздвигала ноги услужливее любой другой.

Женщина, отдающаяся мужчине с большей страстью, чем потаскухи из пригорода. Женщина, которая извивалась и визжала под ним подобно кошке под котом, треплющим ее за холку.

И все-таки на долю советника и возлюбленного царицы выпадало все меньше благоприятных случаев, чтобы доказать Хатшепсут свою любовь, и это жестоко ранило его. Будучи фараоном, Мааткара едва находила время для своего возлюбленного. Государственные дела были ей милее любви мужчины, и Сененмут всерьез опасался, что их многолетние отношения вот-вот оборвутся.

Нехси, бросив взгляд на царицу, застывшую в напряженной позе, покачал головой и шепнул:

— Отложи лук, госпожа. В здешних зарослях ты не найдешь бегемота. Я сейчас пытаюсь как можно ближе подойти к песчаной отмели, где животные оставляют следы.

Хатшепсут послушно опустила оружие на дно. Завалить бегемота было дозволено лишь фараону, и если такое случалось, всегда устраивался шумный праздник. Подобный трофей служил свидетельством силы и мощи царя, и уже никто не мог оспорить у фараона его титул. Но у Мааткары был и другой повод искать схватки с бегемотом: бегемотоподобная богиня Нила Тоэрис имела человеческие руки и женскую грудь и ее чтили как богиню плодородия. Египтянки ставили ее статуэтку над постелью, изображали на опорах для головы, чтобы вымолить детей. Хатшепсут неизменно страдала от незаживающей раны: она так и не сумела родить Гора. Не то чтобы она ненавидела своих дочерей Нефруру и Меритру, но любви, связывающей мать и дочерей, не было. Так что одно только представление о том, как она сражает священное животное богини плодородия Тоэрис, доставляло ей несказанное блаженство. Возможно, уложив его отравленной стрелой, она вернет себе уверенность в собственном достоинстве. Как бы то ни было, на подобающем расстоянии от барки царицы следовали жрецы, писцы и вельможи, облеченные доверием разнести по всей стране весть, что Мааткара, женщина-фараон, убила бегемота, священного животного богини Тоэрис. На стенах храмов и государственных зданий, построенных Хатшепсут, должны быть высечены надписи, что царица-фараон добилась того, в чем было отказано ее супругу, отцу и отцу отца. И никого уже не будут снедать сомнения, что их правительница соединяет в себе ловкость дикой кошки и могущество льва.