Книга Черные тузы - Андрей Троицкий

– Эй, ты, – один из охранников заметил Лепского, – вызови «скорую», – охранник назвал номер местной службы.

– Это вы мне? – тупо спросил Лепский.

– Тебе.

Охранник, продолжая заламывать руку Куницына, поднял красное от натуги лицо.

– А, что сказали мне делать? – Лепский сглотнул слюну.

– Говорю же, вызывай «скорую». А то он кровью изойдет.

– Хорошо, – к режиссеру уже вернулся дар речи и способность соображать.

Он шагнул в кабинет, поднял перепачканную кровью трубку.

Глава шестнадцатая

Оставив машину за забором дачи, Росляков глотнул влажного, пахнущего снегом и солнцем воздуха, переложил тяжелую сумку в левую руку, распахнул калитку. По узкой, едва приметной тропинке дошагал до крыльца и, прежде чем подняться вверх по ступенькам, осмотрелся вокруг. Яркий день, выползшее из облаков солнце пригревает дальний лес, из трубы сруба, занятого семьей сторожа, валит белый дым. Тишина. Только вдалеке тявкает сторожевая собака, восточная овчарка, облаявшая машину Рослякова ещё у ворот садового товарищества. Ветер шевелит макушки старых яблонь, в жестяную бочку у водостока летит с разогретой шиферной крыши первая капель. Дачный поселок Академии наук спит губоким зимним сном, и проснется ещё не скоро, поздней весной. Поднявшись на крыльцо, Росляков дернул на себя ручку обитой потрескавшимся дерматином двери, шагнул в сени.

В просторной нижней комнате никого. Но из кухни проникает сюда запах жареной картошки и свежесваренного кофе. Поставив сумку у порога, Росляков сбросил с плеч куртку, стянул шарф, пристроил одежду на вешалке, толкнул кухонную дверь. Тихо играет приемник. Из кастрюли с мутным, кипевшим на плите бульоном, выглядывает желтая кость. Савельев, в майке без рукавов и широких тренировочных брюки с красными генеральскими лампасами, заканчивал поздний завтрак. Он поднял голову от тарелки, кивнул Рослякову. Накануне Савельев постриг перед зеркалом длинную челку, сбрил бороду и ещё не привык к своей новой внешности. Он погладил голые щеки, подбородок, поднес ладонь к глазам, будто хотел что-то на ней разглядеть.

– Я тебя ещё вчера вечером ждал, – сказал он вместо приветствия. – Картошка с мясом в сковородке вон, на плите.

– Спасибо, я уже позавтракал, – Росляков уселся на стул, скрестил на груди руки и стал разглядывать физиономию Савельева. – А вы изменились за те два дня, что мы не виделись. Очень изменились в лучшую сторону. Точнее, помолодели эдак лет на десять, а то и пятнадцать.

– Слушай, я ведь не какая-нибудь там увядшая раньше срока знойная женщина, – Савельев неторопливо жевал картошку с мясом, запивая еду крепким чаем. – И слова «помолодел на пятнадцать лет», мне до фонаря. Я пожилой человек и чувствую себя пожилым человеком. Так почему ты не приехал вчера?

– Не успел купить все из того списка, что вы написали. Вы велели достать алюминиевый порошок. Но как раз алюминиевого порошка нигде не было. Но сегодня утром еле достал через знакомого. Что мне, взять в руки напильник и самому настрогать этот чертов порошок из куска алюминия?

– А хоть бы и так. Хотя… Алюминиевый порошок не понадобится, без него обойдемся.

– Ну вот, а я столько времени потратил, искал-искал. Я стараюсь, как могу, достаю всю эту лабуду… Кислоту, щелочь, аммиак, мел, известь, гипс. Ношусь по Москве, как угорелый…

– Ладно, ты не сердись, – Савельев вылизал тарелку хлебным мякишем. – Я просто всегда думаю о худшем из того, что может случиться. У нас мало времени. Не знаю точно, сколько времени в запасе, но его совсем немного. В один прекрасный день ты не приедешь сюда, значит, случилось худшее, я не успел. Ты меня пугаешь.

– Вы меня тоже пугаете, вся эта ситуация настолько странная, даже дикая, что голова у меня идет кругом. Не могу до конца поверить, что мне угрожает серьезная опасность, и я должен защищаться. Не могу поверить, что становлюсь соучастником убийства человека, совершенно незнакомого, которого и видел-то всего раз в жизни.

– Есть такая старая как мир истина: мертвых надо хоронить, – Савельев глубокомысленно закатил глаза к потолку. – Хоронить их надо, такова логика жизни: мертвых непременно хоронят. Но я от себя кое-что добавлю: многих из ныне живущих и здравствующих похоронить тоже не мешает. Совсем не мешает. Никому из окружающих от этого вреда не будет. Сплошная польза и удовольствие.

– В смысле, Марьясова надо похоронить?

– Не только его одного, многих. Твой отец отвез этому деятелю предупредительную бандероль, видеокассету лично от меня. Пострадал его пресс-секретарь. Повредил себе руки. То есть пальцы ему оторвало, вчистую. Это одна шайка. Марьясов должен понять, если не совсем дурак, что его предупредили. Но вряд ли он остановится. Как ни крути, надо до него добираться. Нужно много взрывчатки. А взрывчатка пока что не готова.

– А вам не жалко этого несчастного секретаря?

Савельев не ответил, он зевнул, с шумом отхлебнул крепкого чая и стал тереть ладонью голое лицо, ставшее таким чужим. Стоявший на подоконнике радиоприемник все мяукал любовную песенку. Савельев, отложив вилку, покрутил ручку настройки, песня оборвалась. Из приемника вылетели какие-то странные шипящие и булькающие звуки, будто в радиостудии перед самым микрофоном опускали в воду раскаленные железяки. Савельев снова повертел ручку настройки, постучал ладонью по крышке. Извергавшееся из динамиков бульканье постепенно затихло, зато усилились треск и шипение. Мужской голос, пересиливая помехи, пропел куплет знакомой песни, но вдруг оборвался.

– Вот всегда с ним так, то работает, то вдруг шипеть начинает, – Савельев добавил в чашку густой заварки. – А вообще дача у мужа твоей матери хорошая. Будь здоров дача, академическая. Отопительная система, городская ванная, газ. Будто специально для моей работы условия созданы. У меня ведь тоже есть участок, но далеко от Москвы и удобств никаких. Сарайчик небольшой, душ – вот и все постройки. Вода, правда, проведена.

Росляков взял с полки чашку, налил в неё заварки и кипятка из чайника, бросил пару кубиков сахара. Он сделал глоток, блаженно вздохнул и тут заметил на голом плече Савельева два глубоких кривых рубца. «Да, Савельеву, судя по всему, довелось поучаствовать в таких переделках, какие нормальному человеку в страшном сне не привидятся, – думал Росляков, не отрывая взгляда от больших уродливых шрамов с рваными краями. – Что довелось пережить этому человеку? Многое довелось пережить. Досталось ему, потрепала мужика жизнь, покрутила, побила. Война? Конечно, война. Это она, безжалостная, оставляет на человеческом теле такие нестираемые страшные меты».

Росляков на секунду закрыл глаза, представляя себе, светло-голубое, выцветшее от зноя афганское небо, обожженные солнцем камни и песок, пропитавшуюся солью солдатскую гимнастерку, горящий свечкой бронетранспортер у поворота горной дороги. Сухие автоматные очереди режут воздух. Смерть рядом, над твоей головой, справа и слева, внизу, плотный огонь душманов с ближней высоты не дает подняться… И один человек, один раненый офицер, спасая товарищей от верной гибели, прикрывает отход поредевшей роты. Раскаленный ствол пулемета, враги в прицеле… Пули входят в плечо Савельева, вылетает наружу, вырывая, унося с собой куски живой человеческой плоти. Натуралистичная, отталкивающая картина. Страшное зрелище. Савельев, перехватив этот долгий взгляд Рослякова, помрачнел, видимо, вспомнил тот день, те пули, смерть, стоявшую рядом.