Книга Жизнь холостяка - Оноре де Бальзак

— Оттуда, где не любят прощать, — ответил Фарио, дрожавший от бешенства. — Моя тележка отвезет вас прямо к дьяволу! Если только, — продолжал он уже кротко, как ягненок, — вы не дадите мне взамен новую.

— Поговорим об этом, — сказал Макс, спускаясь.

Когда они сошли к подножию башни и приблизились к первым группам зубоскалов, Макс, взяв Фарио за пуговицу куртки, сказал ему:

— Да, мой славный панаша Фарио, я подарю тебе великолепную тележку, если ты дашь мне двести пятьдесят франков, только я не ручаюсь, что она будет по своим качествам так же высоко стоять, как эта!

Фарио встретил насмешку спокойно, как будто речь шла о торговой сделке.

— Жаль! — ответил он. — Если бы взамен моей бедной тележки вы купили мне новую, то вы бы как нельзя лучше израсходовали деньги папаши Руже!

Макс побледнел, поднял над Фарио свой страшный кулак, но Барух, знавший, что этот удар погубит не только испанца, отбросил Фарио, как перышко, и тихонько шепнул Максу:

— Не делай глупостей!

Офицер, образумившись, засмеялся и ответил Фарио:

— Если я нечаянно разбил твою тележку, то за это ты попытался меня оклеветать. Мы квиты.

— Как бы не так! — прошептал Фарио. — Это уже мое дело знать, что мне причитается за тележку.

— Ах, Макс, нашел с кем разговаривать! — сказал один из свидетелей этой сцены, не принадлежавший к Ордену безделья.

— Прощайте, господин Жиле, я еще поблагодарю вас за вашу проделку, — сказал торговец зерном, садясь на лошадь, и исчез под крики «ура».

— Мы сохраним для вас ваши железные шины! — крикнул ему вслед каретник, пришедший посмотреть, чем кончится приключение с разбитой тележкой.

Одна из оглобель воткнулась в землю и стояла торчком, как дерево. Макс, задетый за живое словами испанца, был бледен и задумчив. В Иссудене пять дней говорили о тележке Фарио. Как сказал Годде, она была прямо создана для путешествий, ибо обошла всё Берри — везде рассказывали о насмешках Макса и Баруха, и, что было самым чувствительным для испанца, он еще целую неделю после происшествия был притчей во языцех для трех департаментов и поводом для всяких сплетен. А в связи с ужасными ответами мстительного испанца Макс и Баламутка были также предметом всевозможных толков, которые передавались на ухо в Иссудене и во весь голос в Бурже, Ватане, Вьерзоне и Шатору... Максанс Жиле достаточно знал местные нравы, чтобы понять, насколько ядовиты были эти толки.

«Нельзя помешать этой болтовне, — думал он. — Ах, я попал в скверную историю!»

— Так вот, Макс, — сказал Франсуа, взяв его за руку, — они приезжают сегодня вечером.

— Кто?

— Бридо! Бабушка только что получила письмо от своей крестницы.

— Послушай, мой милый, — сказал ему Макс на ухо. — Я как следует обдумал это дело. Ни мне, ни Флоре нельзя и вида показать, что мы настроены против Бридо. Наследники уедут из Иссудена, но нужно сделать так, чтобы вы, Ошоны, выпроводили их отсюда! Присмотрись хорошенько к этим парижанам; я взвешу все, а завтра мы у Коньеты обсудим, что с ними делать и как с ними поссорить твоего дедушку...

— Испанец нашел у Макса уязвимое место, — сказал Барух своему кузену Франсуа, входя в дом Ошонов и глядя на своего друга, который направился к себе домой.

В то время как Макс занят был своей проделкой, Флора, несмотря на его советы, не могла сдержать себя и, не думая о том, полезно это или вредно для осуществления их планов, набросилась на несчастного холостяка. А если Жан-Жак навлекал на себя гнев своей няньки, то за ним сразу переставали ухаживать и расточать те пошлые ласки, которые составляли всю его радость. Одним словом, Флора налагала на своего хозяина епитимью. Он больше не слышал тех ласковых словечек, которыми она уснащала свою речь, сопровождая ее различными интонациями и более или менее нежными взглядами: «Мой котеночек, мой толстый песик, мой карапузик, моя душенька, игрунчик ты этакий» и т. п. «Вы», холодное и сухое, иронически почтительное, вонзалось тогда в сердце несчастного, как лезвие ножа. Это «вы» было объявлением войны. Затем, вместо того чтобы присутствовать при вставании холостяка, помогать ему одеваться, смотреть на него с таким восхищением, какое умеют выражать все женщины и которое тем больше очаровывает, чем оно грубее; говорить при этом: «Вы свежи, как роза! — А сегодня у вас чудесный вид! — Как ты красив, мой старый Жан!» — одним словом, вместо того чтобы забрасывать его во время вставания шуточками и прибауточками, развлекавшими Жан-Жака, Флора предоставляла ему одеваться в одиночестве. Если он звал Баламутку, она отвечала ему с низу лестницы:

— Не могу же я делать все сразу — готовить вам завтрак и прислуживать вам в вашей спальне. Разве вы маленький, что не можете сами одеться?

«Боже мой, что я ей сделал?» — вопрошал себя старик, получив грубый окрик в ответ на просьбу подать горячей воды для бритья.

— Ведия, подайте барину горячей воды! — крикнула Флора.

— «Ведия»? — переспросил простак, одурев от предчувствия грозы, нависшей над ним. — Ведия, что случилось с мадам сегодня утром?

Флору Бразье именовали «мадам» ее хозяин, Ведия, Куский и Макс.

— По всему видать, она узнала кое-что не больно хорошее про вас, — ответила Ведия, приняв глубоко огорченный вид. — Вы, сударь, виноваты. Правда, я всего только простая кухарка, и вы можете мне сказать, чтобы я не совала нос в ваши дела, но поищите, как этот царь из Священного писания, среди всех женщин на земле, и не найдете такой, как мадам. Вы должны бы целовать следы ее ног. Да что и говорить! Огорчая ее, вы самому себе вредите. Одним словом, она плачет.

Ведия оставила беднягу совершенно убитым, он упал в кресло и, уставившись глазами в пространство, как тихий помешанный, забыл о бритье. Такие резкие переходы от нежности к холодности оказывали на это слабое существо, жившее только своей влюбленностью, смертельное действие, подобно тому как на организм человека действует внезапный переход от тропического зноя к полярной стуже. Эти душевные плевриты истощали его не меньше, чем болезни тела. Только одна Флора могла так действовать на него, потому что только с ней он был столь же кроток, как и глуп.

— Это что такое? вы еще не побрились? — крикнула она, показываясь в дверях.

Руже так и вздрогнул, но безропотно снес это нападение, и только краска разлилась на минутку по его бледному, осунувшемуся лицу.

— Завтрак готов! Можете спуститься в халате и туфлях, идите, вы будете завтракать один.

И, не дожидаясь ответа, она исчезла. Завтракать одному было самым тяжелым для него наказанием: он любил поговорить за едой. Спускаясь по лестнице, Руже сильно закашлялся, так как от волнения у него возобновился катар.

— Кашляй! Кашляй! — воскликнула Флора на кухне, не беспокоясь, слышит ее Руже или нет. — Честное слово, старый злодей достаточно крепок и прекрасно обойдется без наших забот. Если когда-нибудь он выкашляет свою душу, то к этому времени мы уже будем в могиле.