Книга Конец времен. Элиты, контрэлиты и путь политического распада - Петр Валентинович Турчин

год и удостоверились, что их модель не располагает данными, которые подлежат предсказанию (следующее десятилетие).

Ладно, что есть, то есть. Однако десять лет спустя другая группа исследователей повторила исследование проекта PITF, используя статистическую модель для прогнозирования на 2005–2014 годы. К сожалению, модель PITF показала себя очень слабо. В частности, она полностью упустила из вида возможность «арабской весны» и египетскую революцию 2011 года (см. главу 5). Важно отметить, что Египет и прочие арабские государства, сотрясавшиеся вспышками политического насилия в 2011 году, являются автократиями (а не анократиями, как предсказывала модель PITF). Кроме того, этническая принадлежность не сыграла в египетской революции никакой роли, ведь все противоборствующие группировки состояли из арабов-суннитов. (В Египте имеется этническое меньшинство, христиане-копты, но они не приняли участия в революции, разве что несколько коптов стали жертвами исламистов.) Словом, вышло так, что индикаторы, удачно предсказывавшие события до 2005 года, вдруг перестали быть полезными.

В своей статье о прогнозировании насилия «Предсказание вооруженного конфликта: время подправить наши ожидания?» (2017) Ларс-Эрик Седерман и Нильс Б. Вайдманн пишут:

«В конечном счете надежда на то, что большие данные каким-то образом обеспечат нас достоверными прогнозами без лишнего теоретизирования и методом “грубой силы”, попросту неуместна в области политического насилия. Алгоритмы автоматического извлечения данных, скажем веб-скрейпинг[57] и выявление сигналов в социальных сетях, способны улавливать повышенную политическую напряженность, но это не означает, что указанные алгоритмы смогут прогнозировать маловероятные конфликтные события с высокой временной и пространственной точностью».

Это замечание перебрасывает мостик к главному для меня недостатку исследований с применением алгоритмов «без лишнего теоретизирования». Как утверждается на протяжении всей этой книги, мы не можем понять социальный распад без углубленного анализа властных структур общества. Кто вообще относится к влиятельным группам интересов? Каковы их повестки? Каковы источники социальной власти каждой группы и какими возможностями они обладают для реализации своих планов? Насколько они сплочены и насколько хорошо организованы? Это ключевые вопросы, которые необходимо задавать, если мы хотим понять социальную устойчивость и ее противоположность, социальную хрупкость. Именно здесь анализ Барбары Уолтер в книге «Как начинаются гражданские войны» часто становится прискорбно неадекватным, а иногда и откровенно наивным. Вот объяснение русской революции 1917 года, которая, как она утверждает, «была вызвана резким политическим и экономическим неравенством, когда русские пролетарии, крепостные и солдаты восстали против монархии, чтобы создать первое в мире социалистическое государство». (Во-первых, в 1917 году в России не было крепостных; см. мое обсуждение периода реформ и революции в России в главе 9.) Или возьмем более подробный анализ украинской революции (Евромайдан), которая, по мнению Уолтер, стала восстанием «граждан – среди них преобладали молодые люди с запада Украины, тяготеющего к Европе» – против Виктора Януковича, который стремился укрепить экономические связи с Россией, а не с Европейским союзом.

Что плохого в таких заявлениях? «Люди» или «граждане» не разрушают государства и не создают новых. Только «организованные массы» могут добиться как положительных, так и отрицательных социальных изменений. Опять-таки, чтобы понять, почему революция была успешной (или провалилась), нужно установить, что представляли собой противоборствующие группы интересов, какой властью обладала каждая из них, насколько внутренне сплоченными они были и как организовывали коллективные действия. В этом суть структурно-динамического подхода (который объясняется в главе A3).

Чтобы показать, что такой анализ власти необходим для понимания краха государства (или его отсутствия), давайте рассмотрим расходящиеся траектории трех стран, возникших в 1991 году, когда распался Советский Союз: России, Украины и Белоруссии (Беларуси). На самом деле распад Советского Союза был прямым результатом соглашения, достигнутого тремя лидерами этих (бывших) республик СССР, – так называемых Беловежских соглашений. Эти три восточнославянские страны имеют очень схожие культуры. Более того, в 1991 году они во многом походили друг на друга по критериям PITF: каждая была анократией, шла от автократии к демократии; всем было свойственно этническое разделение; все сталкивались с одними и теми же «ускорителями» нестабильности вследствие развития Интернета и социальных сетей после 2000 года. Тем не менее, несмотря на эти сходства, траектории трех стран разошлись. Украина пережила не одну, а две успешные революции после 2000 года. Россия и Беларусь видели массовые антиправительственные демонстрации (Россия после парламентских выборов 2011 года, Беларусь после президентских выборов 2020 года), но ни одно выступление не привело к краху государственности. Чем объясняются эти расходящиеся траектории?

Постсоветские славянские государства

Советский Союз действительно представлял собой гигантскую корпорацию, в которой государству принадлежали доходные активы (или «средства производства», если использовать марксистскую терминологию). Когда империя рухнула в 1991 году, этот огромный капитал был стремительно приватизирован руководителями корпораций – партийными боссами, директорами заводов и их приспешниками (за исключением Беларуси, как мы увидим ниже). Приватизация проходила жестоко и сопровождалась чудовищной коррупцией, а победители буквально ходили по трупам своих менее удачливых конкурентов. Мрачный, но забавный анекдот повествует о встрече двух наиболее могущественных российских олигархов, Березовского и Гусинского; один спрашивает другого: «Ты зачем меня заказал?» А в ответ: «Нет, это ты меня заказал!» Оказывается, оба наняли убийц, чтобы уничтожить другого.

Поскольку большая часть богатства сосредоточилась в руках горстки олигархов, благосостояние 99 процентов рухнуло. Русские умирали тысячами от безысходности. К 1996 году народное недовольство стало настолько сильным, что стало ясно: у действующего президента Бориса Ельцина нет шансов на переизбрание – его рейтинги исчислялись крайне скромными числами. Главным претендентом на победу считался коммунист Геннадий Зюганов. Олигархи забеспокоились, ведь победа коммунистов могла затруднить дальнейшее разграбление страны. Группа наиболее влиятельных олигархов во главе с Березовским и Гусинским заключила сделку с Ельциным: в обмен на гарантии приватизации госпредприятий они профинансировали избирательную кампанию и бросили на нее все свои медийные ресурсы (к тому времени им принадлежали практически все СМИ). Также они привлекли американских консультантов по политическим кампаниям (в том числе печально известного Дика Морриса[58]) для организации переизбрания Ельцина. Даже этого оказалось недостаточно, и пришлось прибегнуть к массовым фальсификациям на выборах, чтобы Ельцин переизбрался.

Так в 1996 году Россия стала экстремальной плутократией. Поскольку олигархи мало заботились об управлении государством, дезинтеграционные процессы набирали темп. Владельцы заводов и фабрик перестали платить зарплату рабочим, и осенью после выборов по стране прокатилась волна забастовок. Вновь разгорелась кровопролитная война в Чечне. А в 1998 году страну поразил тяжелейший финансовый кризис, повлекший за собой девальвацию рубля и дефолт по госдолгу.

К этому моменту в России сформировались две основные сети власти. Доминировала экономическая элита (олигархи), которая полностью контролировала элиту идеологическую и владела всеми основными средствами массовой информации. Во вторую группу входили административная элита (бюрократия) и военная элита (так называемые силовики, то есть офицеры госбезопасности и собственно военные). В ходе последовавшей