Книга От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе - Дмитрий Алексеевич Мачинский

плаща… За стойками —

Краем стекла… (Хоть краешком

Стекла!) Мертвец настойчивый,

В очах — зачем качаешься?

По набережным — клятв озноб,

По загородам — рифм обвал.

Сжимают ли — «я б жарче сгреб»,

Внимают ли — «я б чище внял».

Все ты один, во всех местах,

Во всех мастях, на всех мостах.

Моими вздохами — снастят!

Моими клятвами — мостят!

Такая власть над сбивчивым

Числом у лиры любящей,

Что на тебя, нeбывший мой,

Оглядываюсь — в будущее![27]

Автор комментария к этому стихотворению полагает, что оно вместе с рядом других, написанных этой же осенью, обращено к К. Б. Родзевичу [Цветаева 1980, т. 1: 518–519, 533]. И в известной мере это верно: «с минутным баловнем / Крадясь ночными тайнами» — это явный, хотя и несколько неожиданный по тональности, отголосок совместных блужданий Цветаевой и Родзевича по ночной Праге осенью 1923 года.

Но к кому же на самом деле обращено стихотворение? Кто он, противопоставленный «минутному баловню», тот, кто видится под всеми фонарями, «во всех местах», «на всех мостах»? Ясно, что истинный возлюбленный именно он, а не тот, с которым героиня сейчас бродит по набережным и зáгородам; вся компромиссность любовного союза с «минутным баловнем» обнажена в этом соотнесении. Но «другого» уже нет в живых, о нем сказано странное «небывший»; и все-таки встреча с ним отнесена в некое будущее… Кто же он?

Ответ на вопрос содержится в письме Цветаевой к критику А. Бахраху, написанном за месяц до стихотворения, 10 сентября 1923 года: «После смерти Блока я все встречала его на всех московских ночных мостах, я знала, что он здесь бродит и — м. б. — ждет, я была его самая большая любовь, хотя он меня и не знал, большая любовь, ему сужденная — и несбывшаяся. И теперь этот мост опять колдует, без Блока под фонарем, без никого, от[28] всех!»[29] Сопоставление выделенных мест стихотворения и письма, а также их хронологическая близость дают, на наш взгляд, разгадку странностям стихотворения и говорят о напряженности «тайной мифологии», связанной с Блоком в душе и поэзии Цветаевой.

Приведенное свидетельство не одиноко. Еще ранее, вскоре после завершения поэмы «Мо́лодец», где на основе сюжета русской сказки разработана тема роковой любви героини к единственному предназначенному возлюбленному, молодцу-упырю, Цветаева 14 февраля 1923 года пишет Б. Л. Пастернаку:

Пастернак, я в жизни — волей стиха — пропустила большую встречу с Блоком (встретились бы — не умер), сама — 20-ти лет — легкомысленно наколдовала: — «И руками не потянусь». И была же секунда, Пастернак, когда я стояла с ним рядом, в толпе, плечо с плечом (семь лет спустя!) <…> — Стихи в кармане — руку протянуть — не дрогнула. (Передала через Алю, без адреса, накануне его отъезда.) <…>…возьмите и мой жизненный опыт: опыт опасных — чуть ли не смертных — игр.

Об особом отношении к Блоку, о чувстве его живого присутствия говорит и еще одно высказывание 1923 года: «Из поэтов (растущих) люблю Пастернака, Мандельштама и Маяковского <…> И еще, совсем по-другому уже, Ахматову и Блока (Клочья сердца)» (письмо к А. В. Бахраху от 25 июля 1923).

Какими могли быть «встречи с Блоком» в Москве после его смерти? И что стоит за недоговоренностями стихотворения: «тебя… краем плаща… краем стекла» — вопреки «пространствам» и «разлукам»? Об этом можно лишь догадываться, сопоставив соответствующие места письма к Бахраху и стихотворения со следующим текстом из цветаевского очерка «Наталья Гончарова»:

Но есть места с вечным ветром, с каким-то водоворотом воздуха, один дом в Москве, например, где бывал Блок и где я бывала по его следам — уже остывшим. Следы остыли, ветер остался. Этот ветер, может быть, в один из своих приходов — одним из своих прохождений — поднял он и навеки приковал к месту.

Напомним и еще одно место в автобиографической прозе Цветаевой, прямо с Блоком не связанное, но выявляющее те особенности личности, которые обусловили многое в реакции Цветаевой на его смерть. Это рассказ о том, как тринадцатилетняя Марина мучительно переживала смерть горячо любимой ею Нади Иловайской:

Когда я <…> из письма отца узнала о смерти Нади, первое, что я почувствовала, было — конец веревки, вдруг оставшейся у меня в руке. Второе: нагнать. Вернуть по горячему еще следу. <…> Сделать, чтобы этого еще не было. <…> Восстановить ее на прежнем (живом, моем) месте <…> Первый ответ на удар было: сорваться с места. Но куда? Новодевичье кладбище далёко, да там ее и нет. <…>

И вот начинаются упорные поиски ее — везде. <…>

Нади я глазами не увидела никогда.

Во сне — да. <…>

Но знаки — были. Запах, на прогулке, из цветочного магазина, разом воскрешающий <…> ее, цветком. Облако с румянцем ее щек. <…> Любовь — всегда найдет. Всё было знак.

<…>…Эта любовь была — тоска. Тоска смертная. Тоска по смерти — для встречи. <…> А раз здесь нельзя — так не здесь. Раз живым нельзя — так. «Умереть, чтобы увидеть Надю» — так это звалось…

(«Дом у Старого Пимена»)

Последнее свидетельство важно для понимания концовки стихотворения: «Такая власть над сбивчивым / Числом у лиры любящей, / Что на тебя, небывший мой, / Оглядываюсь — в будущее!» Цветаева убеждена, что законы любви и творчества («лиры любящей») — иные, чем законы физического мира, и неподвластны ему. Любовь длится и растет — вопреки «полотнищам пространств» и «числу»[30]; у нее — своя «власть», свое царство. Такая любовь — «победа над временем и тяготеньем», и это одна из любимейших тем всего творчества Цветаевой.

Другие строки стихотворения: «я б жарче сгреб», «я б чище внял», преследующие героиню как неотвязный шепот «небывшего» возлюбленного, звучат свидетельством сохраненной Цветаевой и через два года после смерти Блока тоски по «большой любви», не сбывшейся на земле.

Цветаева отчетливо выделила рассматриваемое стихотворение из всего написанного ею осенью 1923 года. В то время как другие стихотворения были опубликованы ею впервые лишь в сборнике «После России» (1928), стихотворение «Брожу, не дом же плотничать…» было вскоре после его написания переслано в Россию, где и опубликовано уже в следующем 1924 году в сборнике «Московские поэты» (Великий Устюг, 1924. С. 36). Видимо, Цветаевой очень хотелось, чтобы это произведение было прочтено в России, в Москве, там, где она полюбила Блока, где даже ветер помнит его. Показательно, что в этом сборнике опубликовано лишь два стихотворения Цветаевой, оба 1923 года, явно перекликающиеся: «В час, когда мой милый брат…» посвящено «невстрече» с Б. Л. Пастернаком