Книга Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— Но вы же сами бунтовали против Мазарини, мой друг!

— Я — бунтовал?!

Дю Бартас нахмурился и впал в долгое раздумье. Наконец вздохнул:

— Однако же, друг мой, я обнажил свою шпагу против проклятого Мазарини, этого гнусного лакея, который… Ох, выходит, я и вправду — бунтовщик?

Целых два года он воевал в армии принца Бофора. И даже не попытался задуматься.

— Не огорчайтесь, шевалье! В некоторых случаях бунт дозволяется.

— Правда? — обрадовался он. — А в каких?

Настал черед размышлять мне. Объяснить пикардийцу, что такое неотъемлемые права людей, о которых писал доктор Марианна?

— В общем, когда твой враг — изрядная сволочь. Вроде Мазарини.

— Ага! Значит, эти казаки…

Я сбросил на лавку изрядно намокший плащ. За плащом последовал «цукеркомпф».

— У одного казацкого capitano украли жену и забили насмерть сына. Он обратился к королю, но тот отказался помочь. Тогда этот capitano собрал своих друзей…

— Ну-у, тогда все понятно! Мой друг, я понимаю этих казаков!

Он понимал. Я, признаться, нет.

Войны никто не хотел, и в этом — одна из ее тайн. Значит, стихия? Ураган, налетевший неведомо откуда?

Не очень я верю в стихию!

— Однако же, — задумчиво молвил дю Бартас, — ежели взбунтовались казаки, о которых так скучно пишет мессер Боплан, какое отношение ко всему этому имеют татары?.. Эй, куда?

Последнее относилось к красной феске, которая внезапно появилась в дверном проеме.

— Каналья! — Шевалье грозно нахмурил брови, рука стиснула пистолет. — Мозги вышибу! Феска дрогнула, подалась назад.

— Сын мой! Не поступай опрометчиво, ибо внешность обманчива бывает…

Брат Азиний, сверкая лысиной, переступил порог. Феска исчезла, зато остался весь остальной наряд: шаровары, темный каптан, подпоясанный кушаком, красные сапоги.

Турок превратился в грека.

— Счел я разумным, дети мои, перевоплотиться должным образом, в чем за скромную мзду помогли мне добрые люди.

Дю Бартас не выдержал и захохотал, рухнув на лавку. Я только вздохнул, ибо грек смотрелся немногим лучше турка.

— Надобно также разыскать мочало, поелику греки, как заметил я, носят усы…

Тут уже рассмеялся я, но совсем не так весело, как беззаботный шевалье.

Усы из мочала — смешно. А вот четверо чужеземцев в татарийской степи — это уже не повод для веселья. Правда, брат Манолис обещал замолвить словечко перед своими друзьями-татарами, но этого мало. За степями лежат казацкие земли, где сейчас война.

Я открыл одну из сумок и разложил перед собой все, что удалось достать в Риме и Истанбуле. Еще год назад этих бумаг вполне бы хватило для безопасного путешествия. Но этой зимой Зборовский мир нарушен, и наше появление неизбежно вызовет слишком много вопросов.

А ко всему еще — язык! Русинское наречие знал только я. И то, признаться, скверно.

В коллегиуме отцы воспитатели делали все, чтобы я не забыл родную речь. Даже подарили славянскую Библию, изданную полвека назад князем Острожским. Читать я мог, а вот разговаривать…

Не с кем было. Да и незачем.

А потом пришлось учить гуарани, причем не одно наречие, а сразу несколько. Маскои говорили иначе, чем кадувеи и гуай-кура, а было еще наречие кечуа и многие другие, о которые с треском ломался язык.

И тут появился Станислав Арцишевский — Бешеный Стась. До сих пор не представляю, какая нелегкая занесла этого полуполяка-полурусина в Бразилию. Но отчего ему пришлось бежать оттуда, я знал. Парень был честный, несмотря на то, что умел только две вещи: пить и стрелять из мортир. Но бить из пушек по безоружным индейцам и неграм он не захотел.

Так я снова вспомнил свою речь. И когда Станислав собрался домой, я почувствовал, что теряю брата. Веселого бесшабашного брата, который громко хохотал над тем, как я пытаюсь говорить по-русински с индейским акцентом.

Я получил от него всего одно письмо, уже из Гамбурга. Стась собирался в Краков.

А потом началась война.

* * *

Я достал сложенную вчетверо бумагу, полученную от брата Манолиса, чтобы присовокупить ее к своему маленькому архиву, но тут же передумал. Такое не стоит хранить, к тому же я помню донесение наизусть. Разве что еще раз пересмотреть, освежить в памяти.

«Как скоро показалась трава на поле, стали собираться хлопы на Киев, подступили к днепровскому перевозу в числе 1080 человек…»

Да, все верно. Помню, «…а в Киеве ждал их казак бывалый, некий мещанин киевский, с которым было все улажено».

«…а в Киеве ждал их казак бывалый, мещанин киевский Павла Полегенький, с которым…»

Буквы дрогнули, словно готовясь пуститься в пляс. Бред! Я просто забыл греческий!

«…казак бывалый, мещанин киевский Павла Полегенький, с которым было все улажено. По данному им знаку Киев обступили со всех сторон, началась на улицах злая потеха…»

Хохот за левым ухом. Бумага дрогнула, налилась свинцом…

— Вы что-то уронили, мой друг!

— Да-да, шевалье, сейчас подниму…

Я не сошел с ума. Это было. Было и есть, записанное неровными греческими буквами. Перо попалось слишком острое, в нескольких местах бумагу прокололи насквозь…

«…казак бывалый, мещанин киевский Павла Полегенький, с которым было все улажено…»

Павло Полегенький — Паоло Полегини. Таких совпадений не бывает. Тот, кто приказал выкинуть его имя из документа, хорошо это понимал. Но ведь сказано «сгинул»! Неведомо куда! Я же помню: «А брат Паоло неведомо куда сгинул…»

«…А брат Паоло, свершив сие, неведомо куда сгинул…»

«Свершив сие»!

А я еще удивлялся, что за странная фамилия — Полегини? В Италии такую и не встретишь!

…Жуки, тараканы и в особенности — клещи. А также люди — зарезанные, утопленные, сожженные заживо.

Брат Паоло Брахман, прозываемый также Джанарданой, взялся за дудочку.

Похлебку на этот раз варил брат Азиний. Я проглотил две ложки и позавидовал сьеру Гарсиласио, до сих пор пребывавшему в нетях. Шевалье оказался более стоек, но после десятой ложки все-таки не выдержал.

— Признаться, синьоры, у меня сегодня отчего-то нет аппетита. Не иначе как от качки.

— Неужели не вкусно, сын мой? — наивно осведомился наш попик. — Ибо приложил я немало стараний…