Книга Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Предложение было принято Лигой Наций. Это удостоверение, имеющее внешний вид простого листа, получило название «нансеновский паспорт», а их обладатели стали называться «нансенистами». Паспорта эти просуществовали три с лишним десятка лет.
Но юридическое положение «нансенистов» легче не стало.
Лига Наций приняла эту единую форму беженского паспорта как официальную, но государства, входившие в Лигу, не взяли на себя никаких обязательств касательно допущения «нансенистов» на свои территории. Целый ряд стран закрыл перед «нансенистами» свои двери: Англия, Голландия, Дания, Швеция, Норвегия, Италия, Испания, Португалия, Канада, Южно-Африканский Союз, Австралия, Новая Зеландия, Япония и некоторые другие.
Пускали их к себе в массовом масштабе только те страны, которые по причинам, изложенным в одной из предыдущих глав, или испытывали нужду в рабочей силе (Франция, Бельгия, Люксембург, Германия, Финляндия, некоторые южноамериканские республики), или руководствовались славянофильской идеологией, хотя и ложно понимаемой (Болгария, Югославия, Чехословакия).
Очень скоро «нансенисты» почувствовали, что с паспортом, носящим имя их благодетеля, далеко не уедешь, притом не в переносном смысле, а в самом прямом: лишь только «нансенист», придя в какое-нибудь консульство, вынимал из кармана свой certificat, чтобы ходатайствовать о въезде в ту или иную страну для постоянного жительства в ней, как швейцар консульства указывал ему на дверь и с дипломатической учтивостью выпроваживал незваного гостя на улицу. «Нансенист» вечно чувствовал себя на положении зачумленного или прокаженного, от которого все встречные шарахаются в сторону.
Вот эта «зачумленность» и была немаловажным фактором отчужденности эмигрантов от всего остального, «не-нансеновского мира», к которому они с первых лет эмиграции почувствовали неприязнь, порою переходившую во враждебность.
Во Франции, где было сосредоточено громадное количество русских эмигрантов, было еще одно условие, способствовавшее созданию той непробиваемой психологической стены, которая раз и навсегда отделила мир французский от мира эмигрантского. Это шовинизм, которым заражена значительная часть французской крупной, средней и мелкой буржуазии и реакционной военщины.
На языке этих кругов почти каждый иностранец прежде всего «поганый иностранец» (sale Stranger), если у него карманы пусты. С такого рода иностранцами стесняться нечего. Они будут слышать презрительную кличку ежедневно по всякому поводу и без всякого повода.
Мне могут возразить, что нельзя ставить знак равенства между французским мещанством и французской нацией в целом и что шовинизм определенных кругов, хотя бы и весьма многочисленных, не есть порок, присущий всему народу. Ведь существуют же во Франции прогрессивные люди, с иной психологией и с иными взглядами!
Совершенно верно. Но с этими людьми эмигрантам, как правило, не приходилось общаться. Горе всех обездоленных чужаков заключалось в том, что тон в этом вопросе задавали в те времена именно вышеуказанные круги, а не какие-либо другие слои населения, в частности не прогрессивная интеллигенция и не передовые рабочие. Впрочем, и эти слои по вполне понятным причинам не могли относиться к белой эмиграции с симпатией или хотя бы с сочувствием.
Продолжаю дальше и попытаюсь показать читателю, что стена взаимного отчуждения, о которой я веду речь, строилась, так сказать, самотеком, и притом одновременно с обеих сторон. В течение трех лет Первой мировой войны русский фронт, приковавший к себе две трети кайзеровских дивизий, держал в своих руках ключи будущей победы участников Антанты. Пока это было так, французская буржуазия спала спокойно.
Но вот случилось нечто для этой буржуазии непредвиденное: «русский медведь», до последней капли крови которого можно было воевать, в один прекрасный день повернул свои штыки совсем не туда, куда этой буржуазии было нужно, и весьма недвусмысленно заявил, что за интересы кошелька «союзников» он воевать не будет.
Французская буржуазия пришла в ярость. Как смеет «русский медведь» устраивать у себя какие-то революции и подвергать смертельной опасности «прекрасную Францию», вынужденную теперь полагаться на свои собственные силы да на не вполне надежного британского союзника!
После Октябрьской революции и выхода России из войны проклятия и вопли о «предательстве» и «измене» раздались по адресу «русского медведя». Но что совершенно привело буржуазию в состояние полного бешенства – это дальнейшие после революции шаги «медведя».
«Медведь» громогласно заявил, что не собирается признавать законной собственностью этой буржуазии русское добро в виде рудников, шахт, фабрик, заводов, банковских активов, акций и облигаций.
Если вам, читатель, случится побывать в Париже, зайдите во Дворец инвалидов, в грандиозных зданиях которого расположен Военный музей Франции. Здесь в историческом отделе можно найти фигуры солдат всех армий, участвовавших в Первой мировой войне на стороне Антанты, их военное снаряжение, знамена, ордена, боевые приказы и т. д. Здесь собраны реликвии французские, бельгийские, английские, итальянские, сербские, румынские, японские, португальские, американские. Нет только русских реликвий.
Тем не менее нашлись во влиятельных французских военных кругах два человека, которые оценили усилия русской армии в Первой мировой войне так, как их оценила историческая наука. Это – последовательно сменившие один другого во время Первой мировой войны главнокомандующие французской армии маршалы Жоффр и Фош. Оба они в своих мемуарах черным по белому написали: не будь русской армии, судьба Франции в исходе Первой мировой войны была бы совершенно иной. Но этого высказывания обоих главнокомандующих буржуазная Франция в те времена не хотела слышать.
К причинам, создавшим для русских эмигрантов состояние той психологической и бытовой изоляции, о которой я только что говорил, надо отнести и специфику положения, занятого ими в социальной лестнице тех государств, где они имели постоянное пребывание.
Об этой лестнице и о том, что подавляющее большинство эмигрантов заняло низшую ее ступень, я уже упоминал в предыдущих главах. В одних странах – Болгарии, Югославии, Чехословакии, на Дальнем Востоке – это явление было выражено не слишком резко, в других – во Франции, Бельгии, Германии – оно составило наиболее характерную черту эмигрантской жизни и эмигрантского быта.
Все эти условия не могли не сыграть свою роль в деле взаимного психологического и бытового отталкивания между замкнутым эмигрантским мирком и окружавшей его средой.
В представлении благонамеренного среднего француза непонятный ему русский мир был сборищем людей с «загадочной славянской душой».
Каждый раз, когда возникал в виде исключения намек на какой-то контакт между обоими «мирами», с французской стороны сыпались вопросы:
– Почему вы, русские, все толкуете о том, что было давно, и не интересуетесь тем, что происходит
