Книга Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

Внесите сто лир и объявляйте, что он осел – я первый этому охотно поверю. Потому что он хуже осла. Осел полезное животное. И вот еще что. Если вам нужна rivincita (отыгрыш), вы обратитесь ко мне. У меня теперь в распоряжении театры по всему Veneto: и Тревизо, и Конельяно, и Порденоне, и Местра, и Ровиго, и Адрия… я вам устрою furore, вы себя на небесах почувствуете. Такой клаки вселенная не видала! Нужно вам сказать, у меня нет «impossibile». Я вам в решительном месте заставлю беременную женщину выкинуть в партере от ужаса. Публика – прямо вам говорю – с ума сойдет. Со сцены мои молодцы вынесут вас на руках. Banda municipale (городской оркестр) по всему, хотя бы Тревизо пройдет впереди вас. Устроим вам депутации от цехов и корпораций, разошлем телеграммы во все пять частей света и в прочие, если окажутся. Хотите, найду отчаянную голову, которая так будет растрогана после вашего спектакля, что, сознавая весь ужас своего падения, повесится. Разумеется, за дверями полицейские репортеры для протокола… Вот что скажу вам, caro mio, если вы не пожалеете денег – из – за вас случится несколько дуэлей с настоящими офицерами. То есть вперед говорю, такой рекламы свет не видел…

Но оказалось, что ни беременных женщин, ни отчаянной головы с веревочной петлей, ни дуэлей с настоящими офицерами молодому артисту не надо.

XXV

Direttore второго журнала и тоже театральный агент был в другом роде.

Этот не прятался за стол, потому что, во – первых, сам был достаточно силен, а во – вторых, у него состояли на жаловании двое громил, вполне благонадежных, ибо и тот и другой уже побывали в каторге, на островах Тремити. Они у него на всякой случай сидели у дверей. Direttore был громадного роста. Он начал артистическое поприще лакеем в Триесте, продолжал его шулером в Ницце – ремесло, которому он был обязан чрезвычайно благородным выражением лица и аристократическими манерами. И в Триесте, и в Ницце у него вышли недоразумения с полицией, и потому он устроился в Милане и открыл агентство и журнал на «серьезных» началах. Он составлял труппы для Америки и Испании – самые хлебные, и потому, мало – помалу, богател, получил орден и на карточках ставил «cavaliere». Обращался с артистами столь высокомерно, что они перед ним дрожали, поощрял неопытных певиц, если они обладали красотою, а несклонных умел прижать к ногтю. С балеринами и совсем не стеснялся, вызывал их по телефону на ужины с необходимыми ему людьми. Этот очень спокойно выслушал Брешиани и даже не ответил ему на вопрос: «как вы могли дать место такой клевете», присел к столу, погрузился в какие – то вычисления и, окончив их, коротко и ясно проговорил:

– Двести семь франков и пятьдесят сантимов.

– Что такое? – отступил изумленный Брешиани.

– Внесите в кассу, представьте мне квитанцию, и Фаготти окажется негодяем, а вы – чище альпийского снега.

– Да, но я не хочу покупать правды деньгами.

Он уж забыл, что абонировался в другом агентстве.

– Это ваше дело. Тогда начинайте процесс со мною… Проиграете всё равно.

– Фу, какая это гадость.

Благородный экс – шулер улыбнулся одними глазами и поклонился: «ваше дело»… Потом он, впрочем, удостоил неопытного молодого человека некоторых объяснений.

– Видите ли, у нас заведено дело серьезное, на строгих коммерческих основаниях.

– Но ведь это безнравственно… Это шантаж.

Direttore пожал плечами.

– Глупые слова. Актер торгует слезами, чувствами, негодованием, великодушием, подлостью, ну, а мы честью, добрым именем, благополучием… Одно другого стоит. Я нахожу только, что мы берем дешевле вас. Нынче, в XIX веке, биржа – бог. Она на всё назначила цену. Таксировала даже человеческую душу. Угодно – платите, угодно – нет. Мы не насилуем никого…

Этторе задумался…

– Нет, разумеется! Я у вас прошу извинения, что побеспокоил вас напрасно…

– Вы не хотите?

– Нет. Опомнился. Я не понимаю, что со мною сделалось. Эти платные клеветы и расцененные по строчкам оправдания… О, Боже мой, как глупо и гнусно… Прощайте, синьор – диреттор.

Бывший лакей величественно кивнул ему головою, и, когда Брешиани был уже в дверях, он остановил его:

– Видите, в исключительных случаях, мы берем и дешевле.

– Ни дороже, ни дешевле…

– Знаете, что я вам скажу…

– Что?

– Хотя вы и сын великого отца, но вы никогда не сделаете карьеры.

– В вашем смысле – и слава Богу.

Когда он вышел отсюда, ему вдруг сделалось гадко на душе. В самом деле, он смотрел еще на театр, как на храм, в котором ему суждено быть первосвященником живого и единого Бога. Он чувствовал присутствие Его, и всякий раз, еще издали, но пыльная и неосвещенная сцена, молодого человека уже охватывала благоговением. Душа уносилась в необъятную высоту, откуда в окружающий мрак щедро и таинственно лились дивные лучи красоты, любви и правды… Он испытывал невыразимый восторг. Отсюда, из этого алтаря, он будет влиять на тысячи сердец и очищать их огнем негодования, слезами раскаяния. Из его уст прольются жгучие речи, от которых всколыхнется не одна совесть. Очнется и, пробужденная, взовьется обожествленная мысль человека, чтобы увидеть вечное небо с его беспредельностью и счастьем. О, какое призвание, какой великий подвиг. К нему надо готовиться с чистою душою и незлобивым сердцем. Тут не должно быть места вражде, зависти и мести. С этой трибуны он будет призывать рабов ломать оковы, ленивых идти на тяжкий, но благотворный труд. Нет на свете выше назначения.

Но в дверях этого храма – христопродавцы, воры, мошенники, спекулирующие частицами мощей, реликвиями, святынями. И вдруг ему вспомнилась одна картина, которая в далеком – далеком детстве поразила его воображение. Он с матерью был тогда в Лорето. Августейший собор его осел на седловине горы, откуда видны Апеннины в одну и Адриатика в другую сторону. Этот собор драгоценным киотом покрыл дом Богородицы – камень за камнем доставленный сюда из Палестины. Так ли это – другое дело. Но люди, под тусклым блеском золотых лампад, плачут и молятся. И сам он видел сотни таких, в величайшем умилении распростершихся на тысячелетних каменных плитах. Казалось, только тела их оставались в уничижении и неподвижности, а душа уносилась в бездну света, откуда, во веки веков, раздаются божественные глаголы…

Выйдя отсюда, он увидел: по громадной площади к порталу этой великолепной каменной громады ползут на коленях тысячи таких же богомольцев и богомолок, держа в руках зажженные свечи и стройным хором сливаясь в гармоническое славословие Пречистой. И вдруг, в