Книга Варшавская Сирена - Галина Аудерская

сил, — добавила Катрин, взяв свою порцию. — А то завтра начинается сбор абрикосов.

Анна-Мария проглотила последний хрустящий кусок и снова потянулась к блюду.

— Знаю, — сказала она голосом, поразительно похожим на голос прабабки. — Видела. Там на самых верхушках с южной стороны они уже перезрели, утром начнут опадать или их уничтожат белки. Постараюсь перед заходом солнца снять хотя бы самые красивые, самые крупные.

Она взяла еще один блинчик и добавила:

— Завтра базарный день. Наши абрикосы будут первыми в Геранде. Софи придется за них хорошо заплатить.

Ианн переглянулся с бабкой, но не сказал ни слова, потому что говорить ему мешали не только горячие блинчики, но и охватившее его изумление.

В это время примулы уже не цвели, однако Паскаль ле Дюк появился на лужайке у скал. Он стоял и ждал, а когда увидел Анну-Марию, то сказал прямо, без тени лицемерия:

— Они думают, что я буду марионеткой в их руках. Но уж нет, нет. Мне в августе идти в армию, а впереди только короткое лето. С тобой.

— Почему со мной? — удивилась она совершенно искренне. — Ведь в Геранде столько красивых девушек.

Он презрительно фыркнул:

— Провинциалки, гусыни. Ни одна из них не была ни в Нанте, ни — тем более — в Сен-Назере. А ты — парижанка. Стройная, изящная, очень хорошенькая. Только…

— Только что? — повторила она, уязвленная оговоркой, хотя с удовольствием выслушала его комплименты.

— Почему бы тебе не обрезать косы? Уже несколько лет, как модны короткие прически, с челкой, падающей на лоб. У тебя такие красивые каштановые волосы. Когда я на тебя смотрю, то вижу юркую белку. Но у белки на голове нет кос, уложенных в виде короны.

Она рассмеялась.

— Дедушка Ианн не впустил бы меня на ферму с «непокрытой головой». Он и так позволяет мне слишком много: я в это лето не ношу ни белых чепцов, ни сабо. То есть на работе, каждый день. А в воскресенье, в церковь…

— Да, знаю. Я подсматривал за тобой, когда ты шла с ними к обедне. Боже мой! Это настоящий клан! Дед с бабкой впереди, потом Катрин с мужем, потом вы, молодые, а в конце этот хромой садовник.

— Пастух. У нас нет садовника. Я сама прыгаю вместе с белками по деревьям, собираю абрикосы и ранние ренклоды. Я собираю, чтобы ты мог их есть.

Так это и началось — то, чему любой ценой пыталась воспрепятствовать мадам ле Дюк. Сначала они вместе ходили по краю дюн, где волны разбивались об их босые ноги. Бродили перед заходом солнца до самого ужина, говорили обо всем и ни о чем, но Паскаль все чаще брал ее за руку, а как-то раз, когда Анну-Марию опрокинула слишком большая волна, помогая ей встать, прижал к себе крепко, горячо и начал целовать мокрую шею, щеки, глаза.

— Тебе хорошо? — шептал он. — Хорошо?

Пожалуй, Паскаль больше ждал одобрения, чем признания в любви, но Анна-Мария не чувствовала себя ни взволнованной, ни потрясенной, она была безгранично удивлена. Никто никогда не касался ее тела, никто не пытался целовать, даже Ян, с которым она ходила на долгие и далекие прогулки. Видимо, он предпочитал с ней только говорить, а для «этих дел» была девушка, из-за которой он оставил ее в парке Со одну. Руки Паскаля были холодными и мокрыми, поцелуи напоминали прикосновение медузы, их прозрачные маленькие зонтики ударяли пловца в лоб, жгли виски, щеки. Значит, все это выглядит так, именно так? Она изо всех сил оттолкнула большую медузу и, не оглядываясь, стремительно влетела в летнем платьице Эльжбеты в море, прямо в голубизну, в объятия холодной воды, не таящей в себе никакой опасности. Паскаль бросился в волны и легко ее догнал.

— Почему? — кричал он удивленно, давясь соленой водой. — Но почему?

Почему — нет? Этого она себе не могла объяснить. Паскаль был красив, мил, всегда приветлив. Он съел ее первый букет первоцветов, но это ничего не значило; ей вспомнились иронические вопросы подруг из лицея: неужели в Бретани парни гонялись за девушками только затем, чтобы пожирать сорванные ими цветы? Потрясающе! И она еще никогда ни с кем не целовалась? Трудно поверить! Они презрительно фыркали и отправлялись гулять по скверу Батиньоль, старательно соблюдая неписаные законы: первые ученицы со вторыми и третьими, но никогда ни с кем из второй пятерки или десятки. Анна-Мария была девятой, потом восьмой, но на нее ни разу не обратила внимания первая ученица, она никогда не выходила из школы с отличницами. Карьеру нелегко сделать даже в школе, иерархия и дистанция обязывают везде, а уж особенно когда это касается чужих. Ах, эти провинциалки, бретонки, нормандки! И звучало это презрительно, как в устах пожилого мужчины «ах, эти с улицы Ламандэ», «эти славяне».

Значит, Паскаль хотел не только говорить с ней по-французски, как Ян, и совершенствовать свое произношение. Он хотел ее, Анну-Марию, а это означало, что он увидел в ней женщину. Он первый. Она почему-то вспомнила Софи — она первая заметила грусть в ее глазах в день получения аттестата с хорошими оценками по случаю окончания монастырской школы. «Ну хорошо, — сказала она тогда. — А что теперь?»

И Анна-Мария не могла не задать себе этот вопрос, молча плывя рядом с Паскалем, а когда выходила на берег, замерзнув в воде, она не могла опять не задать этот вопрос: что теперь? Что она могла сказать этому парню, который ей совсем не нравился? И неожиданно ей вспомнились слова Эльжбеты: «Все это просто летние флирты. Прабабка говорит, что настоящая любовь бывает только раз в жизни. И что еще есть время».

Еще есть время, еще есть время! Сколько времени, не знает никто, но как хочется большой, настоящей любви, ведь она, каштан, имеет право на любовь, горящую ярким пламенем.

— Я буду ходить с тобой на скалы, а по берегу залива мы можем дойти даже до Ла-Боля. Только не целуй меня, не пытайся обнимать, трогать.

— Почему?

— Почему? — повторила она, заплетая косу, соскользнувшую на спину. — Просто так. Я тебя не люблю.

— Пока? — спросил он с надеждой в голосе.

— Ну предположим, пока. Вот когда полюблю…

— Анна-Мария! Прошу тебя! Умоляю…

— Не кричи так, я слышу. И могу тебе обещать одно…

— Говори. Скорее, скорее!

— Я отрежу косы.

— Завтра? Послезавтра?

— Нет. Сейчас не могу. Дедушка Ианн не станет терпеть в своем доме человека, который ежедневно напоминал бы ему о плохих обычаях «этих французов».

Он смотрел на нее, похоже ничего не слыша и ничего не понимая, но в его глазах было