Книга Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

отделения, Макса уже оформляли по соответствующему ведомству. Быстро разобравшись, что к чему, правоохранители никаких резонов не слушали. Он же социально опасен! Он же грохнет кого-нибудь запросто, причем не будет за это отвечать! Кто будет? А вот вы, уважаемый, и ответите! Распустили, понимаешь, сумасшедших, разгуливают без намордника и жить людям мешают! Пока ожидали машину из Пироговки, я торчал возле решетки, за которой с безучастным видом сидел бритоголовый человек. «То, что должно произойти, – проговаривал я мысленно, – обязательно произойдет! Это был лишь вопрос времени! А тогда – почему ты переживаешь?! Почему тебя трясет, нерасторопный папаша?!»

– Хоть бы наручники сняли! – не выдержал я.

– Нет уж! – прозвучал ответ. – Целее будет!

С того дня начался другой этап жизни. Ты можешь долго ждать счастливого поворота судьбы, когда личность соберется из продуктов распада в целое и все вернется на круги своя. Однако точка сборки не нащупывается, нет того верстака, на котором можно стачать персону по имени Максим. А тогда уступай место тем, кто выправляет покореженные мозги промышленным способом. Верил ля я этим профи? Не очень. Я просто смирился, подчинился обстоятельствам, каковые сильнее нас…

* * *

В приемном покое получаю на руки джинсы, куртку, кроссовки, синюю футболку с номером 13 (сын любил это число), чтобы отвезти домой. Когда запихиваю одежду в пластиковый мешок, возникает ощущение, будто часть Макса увожу с собой. Дома, вместо того, чтобы спрятать одежду в шкаф, раскладываю на диване тряпочный силуэт, отдаленно напоминающий человека: куртка, футболка, джинсы… Нет только тела, оно выскользнуло из второй кожи, отправившись на перековку. Вернется ли оно другим? Или тело вообще ни при чем, думать следует о душе, которую перековать ой как непросто! Одежда еще пахнет Максом, его присутствие чувствуется в квартире, и я брожу из комнаты в комнату, как сомнамбула, ожидая, что сейчас зашумит вода в ванной, и оттуда выйдет мой нечесаный йети. Или бритый наголо йети, не суть, главное, чтобы вышел. Я не раз восклицал, мол, как ты мне надоел! А оказывается, привык к нему, мы сделались не разлей вода, даже нет желания проводить генеральную уборку, о которой раньше можно было только мечтать.

Еще один двойник смотрит на меня со странички паспорта, который везу в больницу. Максим Артемович Знаменский, такого-то года рождения, уроженец Пряжска, на фотографии – с широко раскрытыми сияющими глазами. Совсем молодой, а главное – здоровый! И опять захлестывает странное чувство: не хочется отдавать чужим свидетельство здоровья, залог нормальной жизни, возможно – успеха и славы. Другой частью мозга понимаю: какая, к черту, слава?! Но подсознание продолжает выписывать экзерсисы, прихотливой траекторией ускользая от беды…

– Повидаться можно? – задаю вопрос дежурному санитару, хмурому немногословному бородачу.

– Не положено.

– Почему?!

– Он в надзорной палате. Переведут в обычную – повидаетесь.

Проходит день, другой, а место обитания пациента не меняется. Я нервничаю, звоню на отделение прямо с работы, даже не выходя в коридор. Какой смысл? Происшествие в магазине аукнулось: в толпе нашлись те, кто меня опознал и дал ход скандальной истории. Еще бы: это же не выдумка, не сплетня, самая настоящая быль! А тогда не удивляйся нездоровому интересу коллег, что вроде проявляют сочувствие, а за спиной перешептываются: сынок-то на всю голову отмороженный! Говорят, продавщицу в меховом отделе едва не укокошил, ага, задушить хотел! Тут же делается умозаключение: вот из-за чего развод-то произошел! Помните нашу красу ненаглядную, дикторшу Зою с телевидения? Она же в другой город уехала, вместе с дочкой, потому что отморозок и их пытался душить! Мы-то думали, развелись из-за амуров Артема Валерьевича (очень уж актрис любит!), а на самом деле – вот оно как!

И что им сказать? Что отвечать Телешеву, который старается подбодрить юморной цитатой, мол, и его вылечат! И тебя вылечат! Даже не чувствует, что транслирует пошлость, если не сказать – глумится. Лучше ничего не отвечать, а уткнуться в экран компьютера и тупо ждать окончания рабочего дня. Я и раньше чувствовал себя отделенным, а тут вроде как сделался участником шоу «За стеклом». На меня глазеют, я привлекаю внимание, хотя между мной и любопытными зрителями – невидимая граница, и переходить ее, родные, не надо!

Редакционные новости теперь тоже – за стеклом. В городе разворачивается кампания против мэра, вскрываются злоупотребления, и некая подпольная типография штампует «Курочку Рябу» сотнями экземпляров, чтобы бесплатно раздать горожанам. А дамба?! Опять жителей частного сектора затопило после проливных дождей! Главред вспоминает, что когда-то писали про тамошних жителей, дает задание, я же отмахиваюсь, мол, пошлите другого! Да? Тогда хотя бы про Дудкина, чьи книжки… И про Дудкина не хочу! Переведите меня на должность корректора, чтобы я занимался грамматикой, пунктуацией, не вникая в тот бедлам, что царит в городе!

– Не понял… – вскидывает брови Субботин. – Вы ведущий сотрудник, корректорами у нас студентки работают! И что значит – бедлам?!

– Бедлам, – говорю, – это психушка в Лондоне. А если быть точным – госпиталь Марии Вифлеемской. Ну, Вифлеем, Бетлем, бедлам – чувствуете созвучие?

Главред начинает багроветь.

– Что значит – психушка?!

– То и значит. Жизнь в городе – натуральный Бедлам!

Зависает тяжелая пауза.

– Слышал про ваши проблемы… – нарушают молчание. – Но это частная жизнь! А здесь работа!

Однако текучка, горячие новости, жареные факты и прочая лабуда все дальше отодвигаются за стекло. А само стекло делается все толще, через него даже звуки перестают проникать. Выйдя из редакции, я не спешу домой – беспокоиться не о ком. И в мастерскую Монаха не спешу, и к травести. Пора реабилитироваться перед девушкой, ведь квартира свободна, да только ничего не хочется: мир утрачивает привлекательность, превращаясь в блеклый контур. Зато другой мир становится все рельефнее, четче, проникая в меня своими мерзкими щупальцами.

В тот мир отправляюсь на автобусе Nо11, что везет меня на окраину. Салон по преимуществу заполняют жители недавно выстроенного окраинного микрорайона; но за три остановки до кольца остается специфическая публика, отягощенная пакетами и сумками. Лица людей сумрачны, они молчаливы и вряд ли верят в то, что продуктовые передачи, призванные подкормить тела, хоть на йоту поспособствуют выправлению душ. И все-таки возят, толпятся у дверей отделений, где ждут лечащих врачей, чтобы жадно внимать скупой информации. Не радуют врачи, что, опять же, отражается на лицах; однако горестями не делятся, на обратном пути люди так же молчат. На этом фронте каждый погибает в одиночку; хотя меня, вообще-то, такое устраивает.

Пока езжу пустой, надзорной палате передач не полагается. Можно сказать, я праздношатающийся посетитель больничного сквера, по которому