Книга Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин

Можно предположить, что сама значимость и возможность «биографического» как такового появляется здесь в результате такого разрыва, создающего в каждом случае отдельную идиому, но, что важно, не дискурсивность. Фуко, описывая «дискурсивности», характерным образом не включает Хайдеггера в число их авторов: получается, что тот сделал нечто иное, так что формации «марксизма» и «хайдеггерианства» оказались в итоге несопоставимыми (хотя на уровне академического оборота и вполне равноценными). Для «знания» поворот или повороты Хайдеггера оказались, соответственно, менее значимыми (если вообще значимыми), чем прорыв Маркса или Фрейда. «Наука Хайдеггера» невозможна, в отличие от многочисленных проектов научного марксизма или психоанализа (Альтюссер, Лакан). Идиоматизация Хайдеггера оказывается в каком-то смысле качественно сильнее, оставляя его в намного более изолированном, обособленном состоянии, наедине с собой: отсутствие у Хайдеггера какого-либо собственного аналога «Интернационала» или же «психоаналитического общества» является не случайной подробностью его карьеры или нашей истории, а структурным элементом: тот разрыв, который практиковал Хайдеггер, ближе к практикам модернистских писателей, а не авторов дискурсивностей, предполагающих собственную организационную и институциональную реализацию (не появляется у Хайдеггера «интернационала» и после войны, несмотря на создание кружка приближенных и культа, в том числе во Франции). Соответственно, «биография» – лишь один из осадков такого рода разрывов, которые, стремясь покончить с «идеями» (прежде всего, привычными и расхожими), с «теориями», общепринятыми концепциями, унаследованным словарем, испытывают своего рода дефицит содержания, который компенсируется из двух источников – языка и жизни (сколь угодно эмпирической и изучаемой в каких угодно подробностях). Стандартный в описаниях модернизма крен к «субъективности», «экзистенциальности», «обращенности внутрь» и т. п. (соотносимый с Хайдеггером лишь с некоторыми оговорками, но все же, что важно, соотносимый) следует понимать в качестве именно попытки восполнить дефицит содержания и материалов, которые уже не могут запросто импортироваться из той или иной дискурсивности или традиции. Биография – это в таком случае не то, что встраивается в собственный проект Хайдеггера-модерниста, создающего свою собственную идиому, а то, что создает условия для невозможности последней, для неполного или недостаточного ее осуществления, обусловленного именно тем, что биография уже дана, уже так или иначе состоялась (обычно без наших усилий), независимо от такого рода проекта.

Действительно, сам концепт «биографии», которую Хайдеггер вроде бы составляет как автопортрет, в том числе и своими публикациями, вышедшими уже в наши дни (хотя их и нельзя назвать по-настоящему «посмертными»), указывает на своего рода догматическую тавтологию, которая одновременно полезна и вредна, от которой следует освободиться и которую нельзя не использовать. Идиоматизация Хайдеггера понимается постфактум, в свете биографии-как-факта (которую следует отличить от отдельного «биографического факта»), которая оценивается в зависимости от того, как, собственно, оценивается эта идиома. По сути, такое обособление и самостоятельность, уникальность и новация всегда прочитываются двояко – как неспособность, уже данная в самом начале, и как проект, который еще только предстоит довести до конца (что, конечно, никогда не удается). Прежде всего, если играть на понижение, обособление Хайдеггера можно с самого начала прочитывать как биографический материал, указывающий на то, что он так и не смог стать нормальным академическим философом, а потому был вынужден инсценировать свое отторжение на уровне собственно концепта. В этом модусе биография всегда остается гетеробиографией, «характеристикой», то есть способом такого описания эмпирического индивида Хайдеггера, которое позволяет – постфактум и post mortem – не допускать его до кафедры философии, то есть до его собственного текста, который он все-таки создал. Партия «всего», указанная Бадью и Кассен, оказывается в этом смысле на той стороне модернистского разрыва, где все происходящее представляется случайным – и одновременно детерминированным – событием, позволяющим выстроить схему апробации и квалификации, своего рода экзаменов, которые на определенном уровне отсеивают тех, чья биография оказалась чем-то лишним. На фоне при этом продолжает функционировать, конечно, представление о таком разнесении публичного и приватного, дел и жизни, которое, оставаясь как нельзя более классическим, предполагает свой способ сопряжения этого частного и публичного, свой способ цензурирования, который в то же время говорит о том, что на первом шаге биография появляется там, где ее, собственно, не должно было быть. Биография – это всегда такой эмпирический избыток биографии, который действует как темная материя, искривляя классическое пространство интеллектуального движения (обычно описываемое скупой хроникой «учился-поступил-стажировался-профессорствовал»). На этом уровне Хайдеггер остается неотесанным студентом, парвеню, у которого просто слишком много биографии, слишком много лишнего, так что сама его биография – не более чем рационализация фиксируемого извне разрыва, к примеру, несоответствия фундаментальной онтологии элементарным принципам гуссерлевской феноменологии. Возможно, Хайдеггеру пришлось прожить такую богатую жизнь просто потому, что иначе не объяснишь, почему ему нельзя было стать нормальным феноменологом. Вопрос лишь в том, почему нам вообще приходится объяснять – и этот вопрос сторонники посмертного исключения и делигитимации Хайдеггера старательно обходят стороной.

Разумеется, такая гетеробиография может – и должна – капитализироваться, становиться тем, что выносится постфактум в качестве ретроактивного условия, объясняющего то, что произошло впоследствии. Будущие достижения сами представляются в таком случае следствием определенного избытка/дефицита, излишества, которое было совершенно ненужным, и недостатка, который следовало восполнить. Такое переворачивание еще ничего не говорит о собственно моменте Хайдеггера, поскольку может выполняться все в том же модусе гетеробиографии: так, определенная дистанцированность, нестыковка молодого Деррида с философскими кругами Франции может ретроактивно представляться как объяснение его новаций, однако она остается тем, что, говоря вообще, не является фактом его произведения, или по крайней мере исключительным фактом (так, текст «Почтовой открытки» не является эквивалентом oeuvre Деррида в целом). Паралогизм гетеробиографии как «метода» достаточно очевиден: она вообще не состоялась бы, не стала бы выяснять биографические моменты, которые вначале негативно отличали ее героя, если бы он уже не был тем, кто легитимирует само это биографическое предприятие. По сути, гетеробиография возможна только при условии, что она уже капитализирована, то есть если она уже имеет алиби собственной компенсации, в которой дефицит оказывается не более чем залогом излишества. Оппозиция «большого» и «малого» получает, таким образом, диахроническую, а не синхроническую развертку: гетеробиография выделяет то или иное отклонение, примету или странность, но сама возможность подобного маркирования и выделения создается постфактум, откладывается из будущего, из которого уже удалось увидеть само это пространство, в котором такое маркирование возможно, так что признак идиоматизации остается в серой зоне: он полагается в качестве того, что могло бы и не иметь никакого продолжения, но в то же время, поскольку мы о таком продолжении знаем (нам известна «объективная» история творчества Хайдеггера), мы можем списать со счета то, что, не будь этого продолжения, мы не узнали бы и об этом признаке, особенности, не стали бы копаться в деталях и т. п.