Книга Мальчик глотает Вселенную - Трент Далтон

– Я же сказал, что хочу смотреть «Различные ходы»! – кричит он.

Я медленно отступаю назад к административному столу, а оттуда уже спешат четыре медсестры, окружающие Кристофера испуганным полукольцом. Одна молодая медсестра оттаскивает младших детей от Кристофера, а другая, постарше, приближается к нему, как полицейский переговорщик к человеку, обвешенному динамитом.

– Кристофер… поставь… телевизор… на место… сейчас же.

Я уже возле входной двери, когда Кристофер отшатывается назад с телевизором над головой. Шнур питания туго натянулся и вот-вот выскочит из розетки. Кристофер что-то поет.

– Кристофер! – кричит старшая медсестра.

Он поет главную песню из сериала «Различные ходы». Это песня о понимании, сходстве и различии; о том, что некоторым от рождения дано одновременно и меньше, и больше, чем другим. Это песня о единении. Он пятится на три, четыре, пять шагов, как чудовище Франкенштейна, разворачивает бедро для более сильного толчка и швыряет телевизор с нежной мисс Хеленой, улыбающейся изнутри, прямо через стекло ближайшего запертого окна в белой деревянной раме, и тот улетает в неизвестном направлении. Медсестры хором ахают, а Кристофер оборачивается от окна, взметнув вверх руки с пальцами, сложенными не в букву «О» – «оʼкей, отвлек», а в букву «V» – «победа!». Он торжествующе кричит, и когда медсестры набрасываются на него всей толпой, как-то ухитряется найти меня взглядом возле входной двери среди всего этого отвлекающего безумия. Он весело подмигивает мне левым глазом, и лучшее, чем я могу ему ответить, – это признательно вскинуть кулак, прежде чем выскользнуть через дверь к свободе.

Время, планирование, удача, вера. Планирование. После того как Дрищ в том дерзком побеге 28 января 1940 года методично прорезал проволочную сетку сапожной секции, а затем матрасной, плотницкой и ткацкой, он наконец проскользнул через сетку щеточной, чтобы найти и забрать свой набор беглеца. У Дрища имелось терпение даже в те ранние дни, до его долгих сроков в Черном Питере. Он готовил комплект для своего побега в промежутках между бдительными патрулями охранников, заглядывающими в мастерскую, потому что времени у него было в избытке. Он наслаждался самим процессом планирования, он черпал поддержку в скрытном творчестве, переполняющем его адреналином на пути к свободе. Тайное изготовление и хранение приспособлений для побега доставляло ему радость и помогало отвлечься от мрачного тюремного мира. В промежутках между настороженными взглядами охранников Дрищ месяцами плел веревку длиной девять метров из кокосового волокна – сырья для матов, производящихся в тюремной ткацкой мастерской; материала, из которого был сделан коврик Дрища в холодном, сыром и темном Черном Питере. Примерно через каждые полметра Дрищ навязал на ней двойные узлы в качестве опоры для ног. В его спасательном наборе была и вторая веревка, длиной в три метра, и две деревянные палки от гамака, соединенные вместе в форме креста, который Дрищ привязал к девятиметровой веревке. С этим комплектом в руке он забрался под потолок щеточного цеха, прорезал лаз через сетку потолочного свето-вентиляционного окна и снова оказался на крыше мастерской; на этот раз на позиции, невидимой для охранников с башен, ахиллесовой пяте тюрьмы; в идеальной слепой зоне, которую Дрищ терпеливо вычислял, час за часом вышагивая по тюремному двору, задрав голову к небу и приблизительно рисуя в уме геометрические фигуры между различными точками со сторожевых башен, крышей мастерской и свободой.

Он использовал короткую веревку, чтобы соскользнуть с крыши мастерской, обжигая ладони по пути вниз. Теперь, вернувшись на внутреннюю дорожку, проходящую по периметру тюрьмы, он посмотрел на устрашающую восьмиметровую высоту главной стены Богго-Роуд и вытащил соединенные крест-накрест перекладины от гамака из своего набора беглеца. То, что он держал в руках, было самодельным крюком-«кошкой», привязанным к девятиметровой веревке с узлами-опорами для ног. И он изготовился к броску.

Время, планирование, удача, вера. Неделями в своей одиночной камере Дрищ изучал науку и технику, чтобы понять, как правильно зацепить крюк за высокую стену. Вдоль верхушки тюремной стены Богго-Роуд были углы, где более низкие участки стены стыковались с более высокими. Дрищ потратил несколько недель, набрасывая две спички, связанные крестообразно и прикрепленные к нитке, на грубую, но сделанную с соблюдением масштаба модель внешней стены. Он перебросил крюк через стену и осторожно перемещал тяжелую веревку вбок вдоль верха, пока она не пришлась точно на угол с маленькой ступенькой, где меньший участок стены встречался с большим. И он рассказывал мне, что почувствовал, когда натянул веревку в этом углу и крюк застрял крепко. Дрищ сказал, что это чувство было похоже на рождественское утро в старом приюте при Англиканской церкви в Карлингфорде, когда заведующий пансионом сообщил всем тем тощим сиротам, что у них будет теплый сливовый пудинг с заварным кремом на десерт к рождественскому обеду. И вот что такое свобода на вкус, сказал Дрищ: она как теплый сливовый пудинг и крем. Он карабкался вверх по веревке, отчаянно цепляясь руками и ногами за двойные узлы, пока не уселся высоко на тюремной стене, невидимый в своем прекрасном «слепом пятне», и с одной стороны ему открывался вид на цветущие сады за стенами Первого двора, а с другой – на разбросанные по территории кирпичные постройки тюрьмы, которая на самом деле была его настоящим домом – единственным постоянным адресом, который он когда-либо имел в своей жизни. Дрищ глубоко вдохнул вольный воздух и перевернул крюк так, чтобы теперь тот цеплялся за угол с внутренней стороны стены, в том месте, которое впоследствии станет известным как «Тропа Холлидея». И спустился на свободу.

Мне до свободы – четыре этажа. Я нажимаю кнопку первого в больничном лифте. Первое, что сделал Дрищ после того, как пробрался через сады к окружной дороге Аннерли в роли беглого заключенного, – это выскользнул из своей тюремной одежды. Около 4.10 пополудни, когда надзиратели выкрикивали его имя на дневной поверке, Дрищ как раз перепрыгивал забор в брисбенском пригороде, чтобы украсть новый наряд с натянутых во дворе бельевых веревок. Теперь я Гудини, и вот мой великий фокус: в один миг я стягиваю больничную рубашку, чтобы не выглядеть беглым, и остаюсь в своей обычной одежде, которая надета под ней: в старой темно-синей тенниске-поло, черных джинсах и серо-голубых кроссовках. Я сворачиваю больничную рубашку в комок из голубой материи, который продолжаю держать в левой руке, когда лифт вдруг останавливается на втором этаже больницы. Два врача-мужчины с бумагами в руках входят в лифт, погруженные в беседу.

– …И я сказал папаше ребенка, что, может, раз у него так много сотрясений на поле, вам стоит подумать о более бесконтактном виде спорта, типа тенниса или гольфа, – говорит один из врачей, пока я сдвигаюсь к заднему левому углу лифта, пряча за спиной ком из рубашки.

– И что он на это ответил? – интересуется другой доктор.

– Он сказал, что не может забрать его из команды, потому что приближается финал, – отвечает первый. – Я сказал: «Ну, мистер Ньюкомб, я думаю, все сводится к тому, что для вас важнее: приз пятнадцатого чемпионата премьер-лиги для “Бразерс” или сохранение мозговой функции вашего сына в достаточной степени, чтобы он мог хотя бы произнести само слово “премьер-лига”, а уж вам решать».