Книга Оборотни. Люди-волки - Боб Каррен

Кто молитвой святой осенил свои сны,

Станет волком, когда расцветет волкобой

В страшном свете осенней луны.

«Человек-волк», 1935 г.

От древних пещерных росписей в Пиренеях до сегодняшней голливудской «фабрики грез» идея оборотня проделала немалый путь. Это существо было отодвинуто на периферию жанра ужасов. Тогда как предпочтение было отдано вампирам и мумиям — детищу компьютерной графики. Оборотень, однако, по-прежнему прячется в потаенных уголках фольклора, и желающим вполне по силам его выследить. Предки его жили в верованиях и воображении первобытных охотников, смотревших на свирепость и охотничьи таланты волка с ужасом и завистью. Они думали, что, подражая повадкам животного и надевая его шкуру и прочие связанные с ним атрибуты, смогут приобрести похожие навыки и боевую ярость. Возможно, они даже верили, что на них снизойдет дух волка и, овладев их телами, сделает их столь же неистовыми, как и сам зверь, — вполне логичное предположение, надо сказать. Так сформировалась идея об одержимости, оборотничестве и превращении человека в животное.

Оборотень, или человекозверь, воплощал целый комплекс эмоций и восприятий древнего человеческого сообщества: обычный человек, член своей общины, под влиянием дикого зверя становился устрашающим и свирепым охотником. Он заслуживал восхищения, даже благоговения, но также и страха, поскольку в образе яростного, не рассуждающего зверя мог обратить свою злобу на ближних. И в те времена, когда род людской начинал проводить различие между собой и царством животных, из которого он вышел, человекозверь служил откровенным и беспощадным напоминанием о животном прошлом человечества. Для многих возникающих цивилизаций это было довольно неприятным воспоминанием, и по мере того, как люди становились все более организованным обществом, рассказы о диких существах, полулюдях-полузверях, живущих где-то в дальних странах, вгрызались в сознание образованного современного человека, порождая худшие ночные кошмары.

Но был в образе человекозверя и другой элемент, противоположный, — он олицетворял свободу: азарт охоты и отсутствие ограничительных рамок, свойственных более организованной культуре. То была дикая природа; то было радостное возбуждение, которое цивилизованный человек воображал неотъемлемой частью животного мира; они соответствовали скрытым страстям и подавленным эмоциям, сбрасывая все силки и капканы, которые делили общество «цивилизованным». Такие глубоко укоренившиеся вожделения часто заметны в изображениях и скульптурах богинь-охотниц, обычно сопровождаемых волками или волкоподобными существами — как напоминание о сущности охотничьей погони. В этом идеале присутствовал также и элемент силы и власти, поскольку звериная ярость была зачастую залогом победы в битве и сеяла ужас в рядах врагов — соответственно многие герои былых времен ассоциировались с такими вспышками «волчьей ярости», которые стали частью их легендарного образа. Как мы имели возможность убедиться, существовали целые сообщества древних воинов, практиковавших подобные образцы поведения, — например, берсерки скандинавской традиции (носившие «медвежьи рубахи» и совершавшие с их помощью превращение). Мотив человека-животного, в особенности человека, превращающегося в волка, стал центральным образом многих средневековых баллад и лэ. Однако представление о дикости и непредсказуемости, освобожденной и не поддающейся контролю ярости по-прежнему оставалось в центре этой идеи, оставляя оборотней далеко за пределами сферы добра и порядка.

Неудивительно поэтому, что организации с выраженной иерархией, такие как церковь, рассматривали образ человекозверя со смесью ужаса и отвращения. Для священнослужителей это существо представляло все, что было в человеческой душе темного и дикого, что служило могучим напоминанием о языческом прошлом. Человекозверь был приспешником дьявола, и подобные существа были поселены нечистым в дальних странах, дабы совращать чад Божьих с пути праведного. Более того, продолжали свою мысль священники, были и такие, кто жил совсем рядом, занимаясь тем же делом; кто мог восстать на праведников, убивая их. То были ведьмы и колдуны, жившие внутри общества, замаскировавшиеся твари, жаждавшие творить зло ближним своим по заветам самого дьявола. Они позволяли своей животной стороне брать верх, говорила церковь, либо благодаря действию волшебного артефакта (врученного им дьяволом или присными его), либо посредством заклинаний, чар, зелий или мазей, втайне используемых ими против окружающих.

Такие учения оказали глубокое воздействие на развивающееся общество, ибо они означали, что те, кто был одинок, стар, или отличался от большинства, или попросту был этим большинством нелюбим, немедленно подпадал под подозрение. Они также сместили фокус представления о человекозвере, заменив героическую фигуру охотника или воина рыскающей тварью, скрывающейся в лесах и с неистовым бешенством нападающей на праведников по собственной злой воле. То было воплощение греха и тьмы — или, по крайней мере, так говорило христианское духовенство.

Эти два образа — одинокие и чудаковатые личности, живущие на границе нормального общества или вне его пределов, с одной стороны, и демонические косматые волкоподобные существа, с другой — с готовностью были слиты воедино в массовом воображении, в особенности благодаря судебным процессам над вервольфами, как это происходило во Франции. Как и в случае с ведьмами, тех, кто был «чужд» или вел необычный образ жизни, воображение их соседей возводило в ранг вервольфов, способных по желанию принимать волчий облик для неких демонических целей. Их также связывали с представлениями о людоедстве (которое, вероятно, и впрямь существовало в глуши) и сексуальной распущенности, которые, по мнению общества, характеризовали его изгоев.

Жестокость процессов над вервольфами во Франции, происходивших на пороге эпохи Просвещения, наряду с убогим существованием, которое вели большинство осужденных, вызвали горячие споры и глубокие раздумья в среде медиков и людей образованных. Они даже стали причиной появления серьезных научных работ и некоторого сочувствия, подводя к мысли о том, что те, кто становились вервольфами, совсем не обязательно были слугами дьявола, а скорее жертвами некой случайности, сверхъестественной либо медицинской по природе. И по мере того как Просвещение продолжало свое победное шествие, эта идея постепенно становилась ведущей и дожила до нашего времени. На вервольфа теперь смотрели не как на зловредного колдуна, а как на жертву неких трагических обстоятельств.

Рассматривалась также и связь с психическими отклонениями. Это неизбежно привело к мысли о луне, свет которой возбуждает как слабоумных, так и настоящих безумцев (термин «лунатик» как синоним душевнобольного получил особое распространение). Наиболее драматичные превращения в животных, как считалось, происходят под действием тех же губительных лучей. Драма подобных превращений, конечно, искусно разыгрывалась авторами литературных произведений, а позднее — деятелями американской киноиндустрии. Многие книги и фильмы были посвящены попыткам предполагаемой жертвы отсрочить или даже остановить действие «заклятия вервольфа».