Книга Искупление - Элеонора Гильм

Снилось ему пару раз: настал новый день, а Катерины нет. Не умерла, не убита, не ушла. Просто нет. На место ее приходит Аксинья, и жизнь сразу превращается в ту, какой должна быть.

Но жена не исчезала. Только смотрела на него все тоскливей, будто побитая собака. Катерина даже ссориться, кричать не умела. Другая бы горшки била, орала, дралась… Да и муж тогда бы приложился к ней… Семен понимал и принимал бы такую жену.

День за днем перебирал он будто семена овса в лохани. Отправить женку в монастырь. Сбежать с Аксиньей за Камень. Утопить женку.

Детей жалко. Своей размеренной жизни жалко. А вот Катерину – ни капли.

С обретением желанной бабы совпала удача в затеянном деле. Своя пасека – шутка ли! Приманил рой, загудели, заработали пчелки. Сделает колоды, привадит дюжину дичков[28] – и будет на округу самым богатым. И от Аксиньи – помощь. Именно удача в пасечном деле убедила Семена, что Бог на его стороне, поддержит его, закроет глаза на грех, как любящий отец закрывает глаза на шалости сына.

Осталось лишь избавиться от Катерины. Он понимал, что сам никогда не сделает подобного. Побоится.

Мать бесстрашна, невестку она презирает, но Аксинью ненавидит лютой ненавистью. Потому и мать-помощница здесь не выручит Семена, не избавит от постылой жены.

Весь август ложился спать и засыпал с одной думкой: Катерина – Аксинья, Аксинья – Катерина.

* * *

– Отметим такой день! Я как пришел сегодня да увидел… Как чумной, ей-богу… Медовуха свежая, – он протянул Аксинье плетеную бутыль.

– Пост ведь, нельзя…

– А если хочется, то можно… Мне и другого хочется. – Он потянулся к ней хмельным ртом, шалыми руками, всем своим горячим, возбужденно-радостным телом, не ведающим отказа и за- претов.

Занятые распутными ласками, не замечали они, что в кустах ивы чьи-то несчастные глаза смотрят и не верят, что чьи-то губы шепчут проклятия.

2. Отрава

Душно в александровской церквушке. Пахнет ладаном, потом, человечьей усталостью. Глаза Спасителя, чуть отстраненного в своем всепрощении, глядят на крестьянский люд с великой нежностью. Отец Сергий, чуть похрипывая от натуги, твердит:

– Сплясала ученица всезлобного диавола и главу твою, Предтеча, в награду взяла. О, пир, полный крови! О, если бы не поклялся ты, Ирод беззаконный, лжи порождение! – и за скудным его голосом слышат и святость Иоанна Предтечи, и кровавую расправу, и благость, и восхваление Крестителя Проповеданного.

Аксинье страшно, будто она плясала на пиру у Ирода, она просила голову Крестителя и приняла ее на блюде. И гордыня, и блуд, и танцы, и радость бесовская – за прошедшие месяцы окунулась она, будто Иродова дочь, во все грехи, искупалась в них, пропиталась пороком.

Она молится, кается, и кажется ей, что сейчас уже падает в геенну огненную. Все жарче в тесной церквушке, все страшнее мысли в голове, и только маленькая ладошка дочери, зажатая в ее деснице, не дает впасть в беспамятство.

В трех шагах от нее Семен, втиснутый между матерью и женой. Глаза закрыты, весь обращен в проникновенные слова. Если кто-то бросит взгляд – а таких почти не найти, всяк в свое погружен, – то увидит истового христианина. А внутри пляшут бесы – одолел, подчинил себе божьих тварей, посадил их в колоду. И не деньги привлекают его, что выручит теперь, а гордость за освоенное дело, за то, что превзошел отца своего, Ивана, знатного бортника.

Катерина из тех немногих, что глядят по сторонам. И только двое удостаиваются ее взглядов – муж и Аксинья. И во взгляде ее то ли злость, то ли усталость, то ли жалость к утерявшему главу Иоанну Крестителю.

* * *

Редко Аксинья принимает гостей. Привыкла за прошедшие годы сторониться людей. Но Прасковья с семьей своей – дело другое. Матвей упросил: позови к нам Прасковью с дочкой и всеми остальными, отметим Успенский мясоед, ряд составим, обговорим все между делом.

Аксинье ясно: решил опять подольститься к Лукаше, полюбоваться ясными глазами ее и равнодушным челом.

Из кожи вон вылезла, расстаралась: на столе лен отбеленный постелила, пирогов с грибами, репой, горохом да левашом налепила.

Квас да мед в кувшинах.

В избе дух травяной от связок целебных.

Все готово.

Издалека слышно звучный голос Прасковьи.

– Идут, – расплылся улыбкой Матвейка.

Аксинья, Нюта, Матвей, задравшая хвост Снежка – все у порога гостей встречают, радостью стелятся.

За столом смеются, не говорят о худом, только о хорошем – будущей свадьбе, уродившейся ржи, выправившейся погоде. Одна Лукерья молчит, отгрызла кусок от пирога и рядом положила. Не ест. Молчит.

Чем дальше, тем страшнее Аксинье. Ту ли жену братичу выбрала? Смурная, строгая, злопамятная. Из любви Лукашиной исходит не прощение, а бесконечные требования и обиды.

Матвей в сторону невесты смотрит. Каждое движение взглядом провожает.

– Вы, деточки, идите, погуляйте, – снисходительно отправляет Прасковья Матвея с Лукерьей от стола. – Обговорить нам надобно дела свадебные.

Лукерья кивнула туго заплетенной головой, встала из-за стола и застыла. Домой пойти – неуважение. С Матвеем сидеть – не пристало.

– Нютка, покажи куклы свои, – нашла выход девка.

Довольная Нюта повела гостью к лавке, под которой хранилось ее богатство.

Туго спеленатый сверток с палочкой внутри – каганька, с которой лежала в колыбели.

Сплетенная из трав в красной юбке и красном платке – соломенница.

Накрученная на палочку, в пышной юбке с поясом из пряжи – пряденница.

Скрученную своими руками из крашеного льна, синих ниток, набитую истолченными травами, – лечебница. Кривая, с перекошенным ликом, а забавная.

– Тьфу, что бы интересное, – презрительно протянул Павка, оглядывая кукол.

– А сам-то зимой еще с куклами возился, – одернула брата Лукаша.

Павка схватил пряденницу, перевернул вверх тормашками, загыкал над задравшейся юбкой. Лукерья ловким движением выхватила куклу, отвесила оплеуху брату. Он заныл, косясь на мать: вдруг заступится. Но Прасковья увлечена была беседой, вплотную придвинулась к Аксинье, о чем-то горячо говорила.

– На улицу пойду я, – громко сказал Павка и глянул на Матвейку. С ним-то интересно, вдруг научит птиц ловить или свистульку смастерит.

Но Матвейка на будущего шурина цыкнул только. Дурак. Все возле сестры-гордячки крутится.

– А не хочешь картинки посмотреть? Чудные?

– Картинки? – На милом лице Лукаши читалось сомнение: даже разговаривать с противным женихом не тянет.